Болтун

Я плохо помню сами моменты лечения, что, скорее всего, объясняется физиологически, а вовсе не моими бесконечными страданиями.

Это было странное время, моя Октавия. Я не знаю, как все поломалось во мне и каким образом исправилось, мне до сих пор кажется, что произошедшее было просто чередой случайностей.

В какой-то момент карамелек с прозрачными крыльями и острыми лапками, длинноногих аметистов, полосатых, как носки, пиявок, пульсирующих в стенах вен, стало меньше, тогда внимание мое обратилось во внешний мир.

Сначала я понял разницу между собой и другими, которых приводят лечить током. Многие, в отличии от меня, были в смирительных рубашках, некоторые в чем-то вроде намордников, кое-кто в ошейниках, к которым были пристегнуты палки или ремни, на которых их и вели.

Унизительный, расчеловечивающий вид — дрессированные животные в цирке. Было в этом и нечто от сексуальной игры, основанной на боли, власти и подчинении.

Люди, считавшиеся здесь буйными, действительно представляли опасность для общества, безотносительно политики. Это то, о чем нужно говорить. Некоторые из нас могут быть опасны, некоторые из нас нуждаются в надзоре. Но это не повод обращаться с ними, как с животными. Мир полон сложных вопросов — как поступать с убийцами, не отвечавшими за свои действия, что с ними делать, каким образом они должны жить и должны ли?

За мою, относительно долгую и насыщенную жизнь, у меня сложилась только половина ответа, и состояла она из отрицания. Не так, не подобным образом, не используя такие методы.

Нет, нет, нет.

Затем, после того, как я понял, что в нашем крыле люди делятся на буйных и относительно способных себя контролировать, я догадался, что это лишь перевалочный пункт. Дурдом напоминал мне большую фабрику, где нас сортировали, чтобы затем переработать, словно мы были металлоломом.

Отчасти все обстояло именно так. Сломанные детали, выскочившие шестеренки, не сумевшие удержаться на месте гвозди — технические сравнения подходили как нельзя лучше. Мы вылетели из системы, мы не входили даже в ее маргинальные круги, вроде тех, в которых я вращался последние пару лет.

Нас просто больше не существовало.

Это был завод по переработке сломанных людей в кое-как функционирующие детали этого же завода. Мы были частью промышленности, на наше содержание взаперти принцепсами выделялись деньги, и никому было невыгодно нас отпускать.

Мы врастали в это место. Многие не покидали его никогда.

После перевалочного пункта одни отправлялись в крыло для действительных убийц, серийных или массовых, где надзор осуществлялся преторианцами. Думаю, эти люди никогда не покидали своих комнат, похожих на камеры, без намордников и поводков.

Для тех же, кто попал сюда по глупости и недоразумению, как я, было предусмотрено собственное крыло. Мы не были нормальным, как и все варвары, мы безусловно являлись безумцами, однако опасность наша для общества была надуманной или преувеличенной.

Нас тоже не стремились выпускать, однако кое-какие попытки лечения предпринимались. Я расскажу тебе, чуть погодя, об идеалистах, присматривавших за нами.

После того, как я более или менее понял социальное устройство больницы, разум мой перешел к упорядочиванию всего остального. К этому времени меня, наконец, перевели в комнату, где я провел следующие пять лет.

Пять лет моей жизни, Октавия. Это покажется тебе жутким, ты страшишься потерять свое время, и даже делая то, что любишь, боишься, что все на этой земле конечно, оттого ты, не умеющая делать все и сразу, всегда не уверена, что сделала правильный выбор.

Я же полагал, что жизнь моя не проходит зря с тех пор, как заново научился думать. В конце концов, любое занятие, даже с виду лишенное всякого смысла — проявление одного единственного великого счастья жить.

Мы не тратим свое время, Октавия, никогда-никогда, потому что где как не на этой земле нам смотреть глупые фильмы целыми днями, мечтать о прошлом, целовать людей, чтобы забыться и листать журналы в самолетах.

Ничего этого мы не сможем делать, когда все закончится, так что всякий наш поступок, даже повторяемый годами, если только нам хочется совершать именно его, именно то, что нужно, чтобы прожить жизнь. Она неповторима, моя Октавия, наполнена впечатлениями, которых мы никогда не получим после, однако великое искусство ее жить состоит в том, чтобы не делить ее опыт на отнимающий и не отнимающий наше время.

В конце концов, после всего мы не сможем повторить самых простых вещей. Стоило бы полюбить и их.

Не принимай эту часть рассказа за мое решение воспользоваться твоей беспомощной ролью слушателя для того, чтобы продвинуть тебе азы своей идеологической гармонии, просто эти мысли зародились у меня именно тогда. Я понял, что мир в моей голове не уступает миру снаружи, и что я смогу быть счастливым даже если проведу здесь всю жизнь.

Не знаю, насколько я обманываю себя, но это до сих пор кажется мне правдой. Просто это было бы совсем другое счастье.