Бом-бом

Маша оказалась не то чтобы искусной, но любопытной и пылкой любовницей – с ней Норушкин чувствовал себя раскованным и счастливым, вплоть до того, что стал снимать в постели очки. Ко всему, у Циприса не хватило комедиантской жилки, чтобы убедительно предстать перед Дашей в образе страждущего, одинокого, но гордого кумира, так что та, игнорируя «свет гуманистических идей», в конце концов посчитала их невинные отношения чем-то вроде непристойного мезальянса и после очередного рандеву решительно отказалась с ним встречаться. Таким образом, у Ильи вовсе не осталось повода для его нелепой ревности.

Между тем сам Циприс тяжело переживал поражение: то плакался Илье в жилетку и назойливо искал сочувствия, то отпускал завистливые колкости в адрес приятеля, то впадал в несвойственную ему прекраснодушную мечтательность («Ах, как было бы великолепно – во всю жизнь не истратить нашей дружбы, иметь дома по соседству и быть женатыми на сестрах!») – словом, вёл себя неподобающе, так что скоро общество его сделалось Норушкину в тягость. Благо Илья был так поглощён своим чувством, что практически не нуждался в дружеской компании.

10

Настало время, и однажды Маша пригласила Норушкина домой на чашку чая – пора уж было познакомить его с папенькой и маменькой.

Вечерний чай Усольские обыкновенно пили на террасе, куда Илья поднялся прямо с ухоженной лужайки, не заглядывая в дом. За столом сидели Маша с Дашей, разом вскочившие ему навстречу, и их царственная родительница – красивая холодноватой красотой, холёная матрона откуда-то из мраморно-римских времён. Близняшки чинно, с одинаковым и, как показалось Норушкину, непосредственно ему адресованным обожанием в глазах, представили гостя.

– Так вы, князь, студент? – Матрона изучала Илью, как лошадь на торге – чудилось, она вот-вот начнёт его ощупывать.

Норушкин обстоятельно поведал, что в будущем годузаканчивает полный курс историко-филологическихнаук и подумывает о продолжении учёбы на французской чужбине.

– Ты уж только матрикул у него, пожалуйста, не спрашивай! – рассмеялась, кажется, Даша.

«Их впору бы тавром пометить», – в который раз уже цинично – от тщетности стараний найти меж сестрами хоть неприметное отличие – подумал Илья.

Слуга в ливрее принёс и водрузил на стол серебряный, в облачных парах, самовар.

– А вот и папенька! – воскликнула, кажется, Маша.

Из дома на террасу, как опара из квашни, выбрался необъятный человек: он был хитроглаз, толстогуб, жирнотел и шёл, колыхаясь, как будто купался в собственном сале. От вида таких богатых телес Илья обомлел, но вида, конечно, не подал.

– Знакомься, папа, это князь Норушкин. Он Машу во французском языке наставляет – на трудных примерах из трансцендентального поэта Малларме. – И уж это точно была озорница Даша.

Князь Усольский приветливо протянул гостю руку, которую Илья с необычным чувством, словно взялся за козье вымя, пожал.

– А как вы, молодой человек, отличаете, кому из двух моих красавиц... э-э... французские вирши изволите читать?

Норушкин густо покраснел – вопрос, на вид естественный, был, как ему почудилось, с лукавинкой, с подтекстом.

– Признаться, с большим трудом. А если честно – верю на слово.

Двойняшки с довольным видом рассмеялись. К чаю подали миндальное печенье, густо обсыпанное корицей. Как предупредительно пояснила матрона, сам чай тоже был не простой, а с затеями – чёрный китайский, с жасминовой добавкой молихуа, экзотическим рубарбом и листьями бурятского цаган-даля. Илья хвалил необычный аромат, прислушивался к букету и вкусу и в обоих смыслах ими упивался – ничего подобного прежде он не пробовал. Вообще он старался держать себя вежливо и непринуждённо – рассуждал здраво, шутил учтиво, – в результате чего, возможно, тучный папенька с царственной маменькой отнеслись к нему, как самому Илье представилось, благосклонно.

Допив вторую чашку, князь Усольский неожиданно сказал:

– А теперь, молодой человек, уделите-ка старику минуту времени. Хочу похвастать перед вами моей коллекцией буддийских раритетов.

Норушкин с живостью поднялся из-за стола и вслед за студенистой тушей хозяина направился в глубь дома, в заставленный, как ламаистская кумирня, болванами клыкастых демонов и будд кабинет. С вежливым любопытством осмотрев серебряное колесо-хурдэ, способное при помощи особой молитвы испепелять в прах врагов жёлтой веры, тяжёлый тибетский манускрипт, сутры которого повествовали о том, где обитает последний огонь и как устроено время, и ганьди из красного дерева с вырезанными на торцах жабами, служащее для призвания свирепых докшитов, Илья собрался было высказать восхищение диковинами, как вдруг Усольский безо всяких предисловий поинтересовался:

– Скажите, давно вы получали известия от вашего брата Николая?