Бомаск

На другом конце стола Миньо и его жена сердито спорили о чем-то вполголоса.

Вдруг Раймонда Миньо вскочила, вся бледная, и схватилась за бедро.

- Боли! Опять боли! - воскликнула она.

Миньо и Кювро подхватили ее под руки - она стояла на одной ноге, другую ногу свело судорогой, - потом у Раймонды началось удушье.

- Мы ее отвезем домой на машине, - тотчас предложила Мари-Луиза Жаклар.

Раймонда простонала, задыхаясь, останавливаясь после каждого слова:

- Доктор... доктор... предупреждал... чтобы не раздражали меня... иначе опять вернутся боли...

Миньо и один из распорядителей повели ее на улицу к автомобилю.

- Зачем ты с ней споришь? - упрекал его потом Кювро.

- Не могу я выносить, чтоб моя жена и вдруг называла африканцев "черномазые обезьяны".

- Это правильно, конечно... - согласился Кювро. - Но ведь ты же ее знаешь...

- Как только вошли в зал наши африканцы, она принялась меня шпынять, зачем я вожу ее в такие места, где бывают "черномазые обезьяны". Не мог же я это спустить.

- Ты ведь ее знаешь, - повторил Кювро. - Не надо было приводить ее сюда.

- Она постоянно пилит меня, что я никуда ее не беру, что она скучает дома одна.

Народу набралось много. Мари-Луиза Жаклар кое-что рассказала мне о супругах Миньо. Раймонда - дочь богатых крестьян, родители ее живут в деревне в Брессе. Ее братья и сестры все крепыши, здоровяки, только она одна уродилась хворая. В годы войны она жила спокойно, читала бульварные романы, покупая их целыми охапками, по пятьдесят выпусков, на ярмарке в палатке странствующего букиниста. В дни Освобождения ей исполнилось двадцать лет; она только и мечтала, как бы распроститься с родительской фермой, избавиться от черной работы; отец заставлял ее откармливать на продажу уток и гусей. Когда Фредерика Миньо назначили начальником почтового отделения в главном городе кантона, он основал там местную секцию СРМФ [Союз республиканской молодежи Франции]; на организационное собрание была приглашена молодежь из всех окрестных сел. Раймонда, заметив, что она приглянулась Фредерику, решила вступить в Союз. Они поженились в тот год, когда Миньо, сдав конкурсный экзамен, получил место инспектора почтового ведомства и был назначен в Клюзо. Раймонда надеялась завязать знакомство о местной знатью. Однако Миньо приводил к себе домой только коммунистов; три раза в неделю он уходил по вечерам на собрания, в остальные вечера читал или готовился к выступлениям. В первый раз "боли" появились у Раймонды в то воскресное утро, когда у нее в доме сел за стол рабочий Кювро, приглашенный к обеду. Раймонда ненавидела Кювро за то, что он резал правду в глаза, как ее родной отец, брессанский крестьянин. Припадки ее выражались в блуждающей судороге, сводившей то руку, то ногу; однажды боль подкатила к сердцу, Раймонда впала в глубокий обморок; боялись, как бы она не умерла. Миньо стал возить жену к докторам, объездил с ней всю область, даже лечил ее у какого-то знахаря в Сент-Мари-дез-Анж.

- Недавно мы возили ее в Лион, к невропатологу, - сказала Мари-Луиза.

Вернулся Миньо.

- Тебе бы следовало выступить, - сказал он Пьеретте Амабль.

- Только не сейчас, - возразила Пьеретта. - Одни увлечены танцами, а другие пьяны и ничего не поймут.

- Но ведь так нельзя! Коммунисты устраивают вечер, и никто из нас не выступит с речью! - возмущался Миньо.

- О чем, по-твоему, я должна сказать? - спросила Пьеретта.

- Скажи о необходимости единства между трудящимися.

- Выступи сам, если у тебя хватит храбрости.

- Нет, говори лучше ты, - настаивал Миньо.

- Не понимаю - почему?

- Потому, что меня не любят, - заявил Миньо.

- Ну что ты выдумываешь? - воскликнула Пьеретта, и на мгновенье тень затуманила ее большие черные глаза.

В зал вошел Красавчик и направился прямо к нашему столу.

- Добрый вечер, мадам Амабль, - сказал он, энергично встряхнув ей руку.

Я глядел на него с удивлением. Пожимая Пьеретте руку, он расправил плечи и слегка откинул назад голову: так итальянцы здороваются, когда хотят выразить кому-нибудь особое свое уважение (немцы в таких случаях низко склоняют голову, а поляки сгибают стан). Но меня удивило не только то, что он как будто вытянулся во фронт перед Пьереттой. Изменился даже звук его голоса, и в его приветствии: "Здравствуйте, мадам Амабль" - не было нежных или чуть насмешливых заговорщических ноток, которые обычно проскальзывали в его разговорах с женщинами и, случалось, раздражали меня; теперь в его тоне я даже усмотрел некоторую чопорность. И почему он сказал "мадам Амабль", когда все здесь называют эту молодую женщину просто Пьереттой?

- Добрый вечер, Красавчик, - ответила Пьеретта. - Что ж ты так поздно?

- Нынче весь день я провел с земляками в горах, выше Гранж-о-Вана. Они там жгут в лесу уголь.

Он говорил свободно, уверенно, словно вел беседу в светской гостиной. Я лишний раз восхитился учтивой непринужденностью манер, свойственной итальянскому народу.