Бомаск

Я решил миновать лесосеку, где в прошлый раз блуждали Пьеретта и Красавчик, и пошел прямо по гребню. Затем я спустился по каменистому склону, густо поросшему колючим кустарником. Лощину уже окутывал мрак. На главную площадь Клюзо я попал к моменту окончания работы на фабрике. Огромные ворота табельной были открыты; перед воротами стоял горбун вахтер, который, как говорили, делал девицам кое-какие поблажки, а взамен оставлял за собой право прижать красотку в углу позади своей каморки. Чуть подальше виднелась огромная афиша, извещающая о вечере отдыха, который устраивал христианский профсоюз.

Я стоял и глядел, как выходили из ворот последние рабочие. Значит, вот она, их пресловутая фабрика, о которой толковали по всей округе и даже на забытом "островке", где я так надеялся обрести тихое пристанище вдали от бурь и битв нашей эпохи. Табельная напоминала разом и тюрьму, и школу, и богадельню.

В клубном зале, где легко могло поместиться пятьсот зрителей, насчитывалось не более десяти человек. На танцевальной площадке были расставлены стулья для предстоящего вечера отдыха, организуемого христианским профсоюзом.

Пьеретта Амабль и какой-то рабочий, которого я не знал в лицо, - как оказалось потом, тоже профсоюзный делегат - сидели за столом, приставленным почти вплотную к первому ряду стульев. Перед Пьереттой на пустом столе лежала открытая ученическая тетрадка, где её четким почерком были записаны имена уволенных, их должность, год рождения, срок работы на фабрике и принадлежность к профсоюзу.

Я уже знал большинство рабочих и работниц, сидевших в первом ряду, знал и тех, что стояли у стола, переговариваясь с Пьереттой и другим делегатом: это все были активисты.

Я спросил Пьеретту Амабль, не их ли уволили с фабрики.

- Нет, - ответила Пьеретта, - уволенные ещё не пришли.

- Они ждут там, на площади, - входя в зал, сказал старик Кювро.

- Должно быть, не смеют войти, - пояснил кто-то.

- Непременно сходи за ними, - сказала Пьеретта делегату, - если к ним обратится женщина, они, чего доброго, застесняются.

- Подождем ещё немного, - предложил делегат.

Мне уже приходилось, правда не в Клюзо, а в других городах, и, правда, не часто, присутствовать на профсоюзных собраниях, устраиваемых по поводу увольнения рабочих. Знал я также, что уволенный рабочий стесняется даже своих собственных товарищей, собравшихся защищать его. Почему все-таки выбор дирекции пал на него, а не на его соседа? Он знает, что, по мнению одних, его уволили потому, что он не бог весть какой работник, и что другие в душе радуются, что уволили его, а не их; и, если бы даже на него просто пал жребий, законы конкуренции на рынке труда столь неумолимы, что человек невольно испытывает стыд за собственное невезение.

Получив на руки расчетный лист, рабочий чувствует себя словно выброшенным за борт коллектива, он отныне уже не имеет никакого отношения к их предприятию; даже те, что собрались здесь, чтобы встать на его защиту, и по-прежнему относятся к нему как товарищи, даже они теперь уже не его товарищи по работе; он принадлежит отныне к необъятному миру безработных, попрошаек - словом, к тем, кому лавочник не желает отпускать товар в кредит. Когда его спрашивают: "Где ты работаешь?", он уже не может ответить "у Рено", "на проволочном заводе" или "в АПТО"... Одни только испытанные активисты, выброшенные с завода по политическим мотивам (официально или нет), не подвержены этому чувству стыда, как правило сопутствующему любому остракизму.

Я знал все это, но я никак не мог представить себе, что уволенные рабочие до такой степени стыдятся своего положения, что не осмеливаются даже появиться на собрании, устроенном в их защиту.

Прошло ещё четверть часа. Делегат отправился на площадь. Вскоре отворилась дверь и вошли трое. Первый хромал, и одно плечо у него было значительно выше другого. Второй, юноша алжирец, втянул голову в плечи и боязливо оглядывался кругом, как будто ему снова предстояло изведать силу полицейских кулаков, с которыми он уже успел познакомиться в метрополии. Третий был седовласый старик, он шел мелкими шажками - типичный обитатель богадельни; садясь, он снял очки и аккуратно протер их. Его костлявые руки, обтянутые морщинистой кожей, тряслись.

Все трое уселись в глубине зала под разноцветными гирляндами, уже развешанными для предстоящего вечера отдыха.

Потом вошли две женщины, обе лет под пятьдесят, обе ширококостные, раскрасневшиеся, растрепанные. Одна из них слегка пошатывалась и судорожно цеплялась за руку подружки. Войдя в зал, она крикнула:

- Здорово, честная компания!

Обе женщины уселись в глубине зала рядом с тремя мужчинами.

Потом появились два итальянца с характерной наружностью южан, калабрийцы или жители Апулии; оба смущенно мяли в руках свои кепки. Они тоже устроились позади, но немного в стороне от других.

Потом ввалился пузатый гигант с круглой смеющейся физиономией. Маленькая кепочка еле держалась у него на самой макушке, не прикрывая курчавых волос. Он промаршировал прямо к первому ряду, уселся, раздвинул толстые ноги и громко хлопнул себя по колену.