Бомба из прошлого

И англичанин вдруг вздрогнул и напрягся. Вот оно! Наконец-то. Дрель взвыла, едва не цепляя штанину.

— Ты выходил в дождь. Ты встречался со связником.

Выдох.

Есть! Михаил не убирал дрель. Он ждал признания. В уголке губ проступила улыбка. Сейчас… сейчас англичанин ответит.

И он ответил.

— Твой хозяин, Ройвен Вайсберг, он ведь поймал пулю в руку. Я видел. А где в это время был ты? Где ты был, когда ранили твоего шефа?

Он уже приготовился вогнать сверло в коленную чашечку, но его остановил тихий голос.

— Хватит.

Он остановился. Снял палец с курка. Дрель умолкла. Михаил никогда бы не ослушался Вайсберга. Вайсберг был единственным человеком, которого он боялся, а потому даже теперь, когда от победы его отделял всего один шаг, он не посмел ослушаться приказа. Пальцы разжались, и дрель упала на растекшуюся по бетонному полу лужу.

— Отпусти его, — сказал голос.

Рядом с Ройвеном Вайсбергом трясся и скулил Иосиф Гольдман.

Наклонившись, чтобы расстегнуть ремень на запястье, Михаил поймал взгляд англичанина — его глаза смеялись.

* * *

Он был в микроавтобусе.

Шринкс должен был источать властность, уверенность и компетентность, но он сидел молча, вобрав голову в плечи.

Полчаса назад он отодвинул дверцу, выскользнул из салона, подошел к легковой машине и сказал Лоусону, что их человеку угрожает реальная опасность, а материалы визуального наблюдения позволяют сделать вывод о неспособности агента удержать легенду.

— Когда мне потребуется ваше мнение, я вас спрошу, — ответил Лоусон, — а сейчас оно мне не нужно.

Дверца захлопнулась. Коллега Лоусона, Дэвис, закатил глаза и пожал плечами. Шринкс вернулся в микроавтобус.

Работать с Лоусоном ему еще не доводилось. Конечно, о старике поговаривали всякое, но Шринкс списывал их на зависть — этого в их конторе всегда хватало. С другой стороны, он работал в команде достаточно долго, чтобы понимать — критика в адрес старика вполне обоснованна. Что ж, по крайней мере наблюдать за таким субъектом было занятно. И все же центром его внимания оставался другой.

Ноябрь. Шринкс видел, как по длинной подъездной дорожке к складу подъехали машины. Кто-то сунул ему бинокль, и он вдруг увидел перед собой голову Ноября, сидевшего на переднем пассажирском сиденье. Лицо мелькнуло и исчезло. Что можно понять на таком расстоянии? Шринкс заметил лишь бесстрастные черты, широко открытые глаза и бледность, естественное следствие шока. Вывод был очевиден, и он пошел к Лоусону и заявил, что агент беззащитен и крайне уязвим. Он всего лишь высказал свое профессиональное мнение и получил… Что? Ему заткнули рот. Грубо и бесцеремонно. А если бы Лоусон принял его рекомендацию?

Представить дальнейшее было нетрудно. Они вошли бы и вытащили парня… Он вдруг услышал приглушенный, но достаточно четкий, чтобы перекрыть крики носящихся над водой чаек, вой пилы. Лоусон, этот «интересный субъект», не выказал ни нерешительности, ни сомнения, отказываясь выслушать его мнение. Вот кого бы заполучить для исследования… вот кого бы уложить на кушетку… Его наука, судебная психология, никогда не отличалась точностью, и люди, никогда не терзавшиеся сомнениями, всегда увлекали Шринкса.

В ДВБ, где ему выделили крохотный закуток на втором этаже в медицинской части, Шринкс — он ненавидел свою фамилию, но куда ж от нее деться — работал два дня в неделю. Еще три дня он проводил в университетской больнице на Блумсбери, где числился в штате отделения психиатрии. Большинство его коллег в университетской больнице занимались теми или иными психическими расстройствами, Шринкс же исследовал всевозможные аспекты человеческого поведения. Он заседал в нескольких отборочных комиссиях, принимал участие в планировании курсов и курировал молодых офицеров. Обычно к нему прислушивались, с его мнением считались, а рекомендации ценили. Впервые за все время высказанным им профессиональным советом не просто пренебрегли — его проигнорировали.

Целью этого большого, нескладного и уже немолодого — ему оставалось два месяца до тридцати шести лет — мужчины было перейти в ДВБ на постоянную работу. Свойственная этой службе особая культура секретности, принцип необходимого знания всегда его привлекали. Само здание ДВБ было пропитано ощущением сдерживаемого волнения. Шринкс даже не скрывал, что те два дня в неделю, когда он пробегал по мосту, показывал на входе карточку охраннику и входил в святая святых, приносили ему огромное счастье. Вот только в выражении этого энтузиазма приходилось осторожничать. Он жил с Петрой, скульптором по дереву, и они вместе снимали однокомнатную квартирку в Ислингтоне. Шринкс не мог откровенно поделиться с ней своими чувствами, не мог рассказать, где именно пропадает два дня в неделю, а Петра, работавшая с утра до вечера в мастерской, понятия не имела, где он пропадает. Даже сейчас, сидя с поджатыми ногами в тесном микроавтобусе, Шринкс получал огромное удовольствие от сознания своей причастности к особенной, тайной жизни.

И вот теперь его амбиции оказались под угрозой.

Услышит ли он через эти рассыпающиеся кирпичные стены крик ужаса и боли?