Конец сентября был для нас тяжелым временем. Мы все, те, кто еще цеплялся за жизнь, вдруг поняли, что беда подступила совсем близко, что кольцо отчаяния затягивается. Слухи ходили разные. До прихода этого поезда из Минска никаких других не было целых три недели. Говорили, что лагерь собираются закрыть, и мы понимали, что если это случится, никто из нас не выживет. Мы жили только потому, что жил лагерь. Закроется лагерь, и нам не жить. Без него наше существование просто не имело смысла.
Те из нас, кто еще хотел жить, создали что-то вроде комитета по организации побега. В последние месяцы несколько мужчин из тех, кого посылали в лес на заготовку дров, ухитрились сбежать. Комитет подсказал им, где спрятаться, как и где искать партизан и куда лучше не идти, чтобы не попасться на глаза польским крестьянам. Каждый раз, когда кто-то из посланного за дровами отряда сбегал, остальных, как и пойманных, расстреливали. Возглавлял комитет Леон Фельдхендлер из Люблина.
После первого же разговора Леона с пленным мы все узнали последние новости. Звали этого русского еврея, единственного среди пленных офицера, Саша Печерский. Он имел звание лейтенанта и сражался на передовой. Леон встречался с ним несколько раз, и содержание их разговоров сразу становилось достоянием всего лагеря.
Тот день выдался хмурый, тучи закрыли солнце, и лишь к северу от лагеря небо полыхало красным отсветом пожара, а над горизонтом поднимался дым. Печерский спросил, что горит. Леон попросил его больше об этом не спрашивать, но русский не отставал. И тогда Фельдхендлер объяснил, что это горят те, кого привезли утром на поезде. Он рассказал Саше о Дороге на небеса, о газовых камерах, о газмейстере Бауэре и его изобретении и рабочих командах, которые отвозят убитых в лес и хоронят в общих могилах или просто сжигают тела. Вот откуда дым и отсвет пламени на тучах. Присутствовавшие при этом разговоре говорили, что в глазах Саши блестели слезы.