Бомба из прошлого

Она не узнала по этому описанию человека на мосту, но вспомнила, как капала вода на пластмассовую папку. Что она там говорила? А вот этот уже интересен по-настоящему. Джонатан Кэррик… Скажем так, мистер Лоусон, Кэррик не тот, кем кажется… Обычная практика в отношении полицейских, работающих под прикрытием… И вот теперь совсем другие слова. Слова, словно ставшие для нее холодным душем: Люди для него — пустое место. Он использует их. В памяти всплыли два лица: мужчины постарше, в широкополой фетровой шляпе, и другого — со спокойными, неприметными чертами и решительно выступающим подбородком. Она хотела угодить и произнесла имя Джонни Кэррика.

Вместе с коллегой Элисон прошла по этажам Службы безопасности и направилась к мосту. Взглянув вниз, она увидела скамейку, возле которой показывала фотографии. Так случилось, что она предала Джонни Кэррика и чувствовала теперь ответственность за него. Боже…

* * *

Он осмотрелся. Высоко под потолком — слабые лампы; мебель массивная, темного дерева. Двери выкрашены в темно-коричневый цвет. Он как будто попал в царство теней.

У двери Михаил крепко обнял Виктора, а в зале Босс стиснул в объятьях Ройвена Вайсберга. На пороге кухни Гольдман расцеловал хрупкую пожилую женщину, одетую во все черное. Если бы не блеск коротких, седых волос, заметить ее было бы трудно. Потом их представили друг другу.

Он осторожно, чтобы не причинить боль, пожал ей руку, но она крепко сжала его ладонь пальцами, напоминавшими куски кривой проволоки, и молча посмотрела ему в глаза. Взгляд у нее был удивительно проницательный, и ему казалось, что она видит его насквозь. Все время, пока она держала его руку, Ройвен и Гольдман говорили о чем-то у него за спиной. Объясняли его присутствие? Осталась ли она довольна? Он не знал. Наконец старуха разжала пальцы и поманила его головой. Он пошел за ней. Они пришли на кухню, в которой тоже было темно. Кухня выглядела современной, но с прекрасным оборудованием и сенсорной плитой резко контрастировали старый, выщербленный стол и два поцарапанных плетеных стула. На плите стояла помятая кастрюля, в которой кипела вода. Впечатление было такое, будто в роскошную современную квартиру впустили старую жизнь. Стол был накрыт на одного человека, но он заметил набор потертых тарелок с отбитыми краями. Она указала на кресло.

Кэррик сел.

Жизнь у нее вряд ли была легкой, и это сказывалось. Он это понимал. Когда они ехали по Берлину, Босс сказал, что она — бабушка Ройвена Вайсберга. Из окна кухни открывался вид на ночной Берлин. Кэррик подумал — и при этом ухмыльнулся про себя, — что за такую квартиру женщина может умереть, а мужчина убить. Однако эту мебель у него на родине не взяли бы даже в комиссионку. Такое добро осталось бы нераспроданным. Кэррик уже заметил, с каким почтением Гольдман относится к Ройвену Вайсбергу. Понятно, что Вайсберг занимал в их иерархии более высокое место.

Кэррик повернулся.

На подносе стояли четыре стакана и четыре тарелки с едой. По запаху он понял, что она приготовила вареную свинину, картошку и капусту. Кэррик встал, подумав, что будет правильно отнести поднос, но она не приняла предложенную помощь, подняла поднос и вышла из кухни.

Не надо было соглашаться… надо было послать всех к черту.

Взгляд зацепился за картину. Кэррик не разбирался в искусстве. Он посещал галереи только вместе с Эстер Гольдман. В самой картине чувствовался класс, но рама… как будто из лавки старьевщика — в галереях, куда ходила жена его Босса, валялась бы в кладовке. Другое дело — картина… Джонни Кэррик не был ни туп, ни косноязычен, но, глядя на картину, которая висела между горкой и креплением для сушки белья, он не смог бы объяснить ее ценность. Очень простая, с ощущением глубины. Мягкие, охряные цвета старых, переживших зиму листьев, темный навес сосен, золотистый ковер на земле и ветви, простирающиеся в бесконечность. Он встал из кресла и подошел поближе, вглядываясь, пытаясь понять, что означает пейзаж, где может находиться это место, и почему именно картина — самая красивая вещь в доме. Была здесь еще и фотография — в дешевой деревянной рамке, потертая и изломанная, как будто долго хранилась в сложенном виде. Фотография стояла в горке, за стеклом. Ничего особенного на ней не было: лес и молодая женщина с ребенком на руках. Ее белые волосы выделялись на фоне черных стволов деревьев. Она крепко прижимала к себе ребенка.

Надо было уйти. Придумать оправдание, не подниматься на борт самолета, вернуться в офис на Пимлико и признаться, что ему страшно.

На плечо опустилась рука с острыми, как скрученная проволока, пальцами. Он вздрогнул и обернулся, словно мальчишка, которого поймали за шалостью. Старуха указала на кресло. Кэррик сел.

Бросить и сбежать. Может, еще получится.