Бомба-свастика

В сторонке стройный и остроумный Фейнман веселил кучку жен своих коллег каким-то фокусом. Впрочем, гипнотизировали дам скорее его искрящиеся глаза, чем ловкость рук.

– А сам он никакой опасности не представляет? — пробормотал я.

– Возможно, и нет. — Феликс поглядел в сторону буфета.

Он понял меня. Представителю «пятой колонны» незачем выставляться в столь подозрительном виде: зачем совершать двойной обман? Однако шизоидное поведение нередко среди академиков…

Природная паранойя — смягчающее обстоятельство.

Симпатичная женщина предложила нам выпить. Ее ослепительная улыбка, адресованная сухому лицу Феликса, мгновенно окаменела, когда он прикоснулся к бокалу своим стальным крюком.

– Отличный хрусталь.

– Гм, спасибо… — и она отошла. Я поглядел на Феликса:

– Это было несколько жестоко.

– Зато откровенно. — Он слега пожал плечами. — К тому же смущает далеко не всех.

– А как ты им объясняешь свое…

– Обычное ранение… подхватил сильнейшую аллергию — и все. Я кивнул. Персонал OSS настолько накачивали антивирусными

препаратами, что тела их отвергали любую обработку клон-факторами.

– Ну, Фред… — Перед нами возникла еще одна улыбающаяся женщина, смутить которую было просто немыслимо. Она воспользовалась именем-прикрытием Феликса с иронией, словно зная, что оно не является подлинным.

– Как дела? — спросил Феликс.

– Почему бы тебе не представить меня своему другу? Простая вежливость, но никак не флирт.

– Меня зовут Брэнд. — Я тоже прибег к псевдониму. — Джеймс Брэнд.

– А кроме того, он — известковая душа, — вставил Феликс. — Но в этом не виноват.

– Ах, как мило.

– Джеми, это миссис Оппенгеймер. Женщина протянула мне руку.

Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» — и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.

– Но мы стараемся, — заключила она. — К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.

Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.

Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.

– …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.

– Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…

Возмущенные охи. Смешки.

– Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.

Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?

– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.

– Угу. Просто вы не такой, как все мы.

– Не стану возражать. Все рассмеялись.

– Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.

– Но, Дик, я думала…

Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.

Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.

– Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.

Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?

– Напивается и флиртует? А почему нет?

Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.

– А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.

Я остановился.

– Шутишь?

– Нет.

– А Фейнман из этих двоих?

– О, нет. Он считает, что все сработает.

Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?

Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…