Бомбейские чудовища

Стажер нахмурился, но промолчал. Он уже сто раз пожалел, что когда-то проболтался другу-пустобреху о своей драгоценной Эльзе. Теперь он искренне надеялся, что Фалалей действительно забыл имя женщины, Эльзы Куприянской, вернее, Эльзы Шалопаевой, на поиски которой он, Самсон, и приехал в столицу из Казани, а совсем не для того, чтобы поступить в университет, как считали родители. Юноша досадовал на себя, что позавчера, в субботу, когда Мурин зазвал его в баню, слишком много рассказал репортеру, хоть тот не болтун, не будет трезвонить по всему Петербургу об Эльзе, под именем Жозефины де Пейрак побывавшей в фотоателье Лернера… Досадовал Самсон на себя, но и оправдывался: невозможно без помощи опытных людей распутать историю с исчезновением после тайного венчания возлюбленной супруги. Самому — провинциалу-чужаку в неизвестном городе — следов не найти. Даже за хвостик ниточки не ухватить… А Мурыч посочувствовал. И на том ему спасибо.

Теперь, кода стажер вспоминал свою возлюбленную, перед его мысленным взором чаще являлась не та задорная молодая дама в модных, но строгих одеждах, какой он знал ее в Казани, а Эльза, запечатленная на фотографии Лернера: с распущенными волосами, с венком роз на кудрявой голове, в легкой тунике, с обнаженными плечами и руками, томные глаза, застенчивая улыбка…

Журналисты вышли из редакции на улицу и двинулись к Невскому. Стажер не раскрывал рта, а его наставник болтал неумолчно. Если при подготовке номера о падших мужчинах память фельетониста и пострадала от неожиданного нападения поручика, если прыткий журналист и попал в дом скорби, где его первым делом обрили, язык у него и после всех приключений остался без костей.

— Скажу тебе по секрету, Самсоша, — говорил Фалалей, резко переставляя длинные ноги в разношенных калошах, — два дня тебя не видел, а уже соскучился. Ты, верно, думаешь, я под матушкиным крылом отогревался? Синяки залечивал? Кстати, почти сошли, глаз уже открывается… Видишь?

— Сошли. Почти не заметны, — поддакнул Самсон.

— Да ладно, чего там синяки пережевывать. Я тебе другое скажу. Вчера побывал я в одном вертепце… Ах, черт, наверно, тебе рано еще… Но все равно, жизнь надо знать в лицо. Так там актриски с писателями кутили. С самим Блоком пил! Чуешь? Жены его, правда, не было, хотя и она тоже актриса. Но мне не нравится. А еще Куприн был, ну, это наш брат, алкоголик. Ну, а Андреев меня совсем разжалобил. Представляешь, мужчина красивый, демонический, знойный, а так накушался, что плакал горючими слезами. Представляешь, обнимает меня и плачет. Дескать, я, Леонид Андреев, и почему у Блока такие красивые любовницы, а я — как сирота казанская? И, веришь ли, брат Самсон, так я расчувствовался, что поклялся ему: утрем мы с ним нос Блоку, такую мамзель найдем, что Блок от зависти лопнет. Утром-то сегодня я опомнился, да уже поздно! Ведь я обещал через три дня там же триумфальный ужин для Андреева! Теперь ты понимаешь, как мне повезло: окручу на конкурсе красоты лучшую, и дело в шляпе. Поможешь?

— А как? — Самсон выдохнул облачко пара в серую сырость, казалось, никогда не покидавшую столичные улицы.

— Ну, это просто! Как же ты не понимаешь? Мы с тобой работаем на пару! Я-то рылом не вышел. — Фалалей оскалился, обнажив короткие, редкие зубы. — Сам видишь, а на тебя женский пол клюет, что-то в тебе есть. Будешь наживкой. Согласен?

— Фалалей, — Самсон даже остановился. — Я вряд ли смогу тебе помочь. Я сам в ужасном положении.

— Что случилось? — мгновенно посерьезнел фельетонист, и, дернув напарника за рукав, неведомо куда заспешил по посыпанному песочком тротуару. — Рассказывай. Требую, как брат брату говори всю подноготную. Решим все проблемы.

— Да нет, Фалалей, не решим. — Шалопаев послушно, не спрашивая, куда его волочет друг, трусил рядом. — Вот-вот мой папенька нагрянет. Вот так-то.

Фалалей присвистнул:

— Вот те номер! Грозен батюшка?

— Да уж не обрадуется от моих занятий.

— А он не знает?

— Понимаешь, Фалалей, я по приезде написал домой… Ну, что квартирую в Графском переулке, в доме Шлыковой. Посещаю университет, репетиторствую. Но в университете-то я был лишь раз, потом месяц домой не писал. Боюсь, родители встревожились, заподозрили что-нибудь плохое, отец и отправился меня выручать.

— Склонен к рукоприкладству? — деловито осведомился Фалалей.

— Да нет, но я вообще-то был послушным сыном… И в нашем доме журнала «Флирт» не читали… И строгости там у нас всякие и приличия… А тут…

— Так он сегодня приезжает?

— Не знаю, в телеграмме не сказано. Может, уже приехал… Что делать?

— Вот видишь, чем кончается невнимание к родителям, — Фалалей нравоучительно поднял указательный палец вверх. — Матерь свою и отца своего чтить должен, уважать, помнить о них ежеминутно. Вот как я о своей матушке помню. Но теперь ничего не попишешь — возмездие неотвратимо.

— Но я не хочу! — воскликнул с жаром блудный сын. — Если он меня изобличит, то отвезет обратно в Казань! А мне это ни к чему!