Бомбы сброшены!

Вдруг я почувствовал, что проголодался. Как-то внезапно вспомнилось, что за целый день во рту у меня не было ни крошки. Мы совершили 8 вылетов, и у нас просто не оставалось достаточно времени между ними, чтобы перекусить. После каждого вылета нужно было написать отчет и отправить его в штаб эскадры, а также получить по телефону оттуда задание на следующий вылет. Экипажи еще могли отдохнуть между вылетами и даже пожевать кое-что, но командиру в этом отношении приходилось много хуже.

Я гадал: а сколько же мы сумели пройти за час? Солнце теперь светило не так сильно, и наша одежда начала покрываться ледяной коркой. Действительно я увидел что-то впереди, или мне это лишь показалось? Смотреть приходилось прямо на заходящее солнце, оно не позволяло видеть отчетливо, но я разглядел три фигуры метрах в 300 от нас. Они наверняка нас заметили. Вероятно, они укрывались за гребнем холма. Это здоровенные парни, наверняка румыны. Теперь я видел их немного лучше. Двое, шедшие по краям, несли винтовки, а у центрального имелся автомат. Он молод, зато остальным лет по 40. На них коричнево-зеленые мундиры, и приближаются они довольно осторожно. Внезапно я вспоминаю, что на нас больше нет мундиров, а потому определить, кто мы, несколько затруднительно. Я быстро приказываю унтер-офицеру спрятать пистолет и поспешно делаю то же самое, чтобы румыны с перепугу не открыли по нам огонь. Эта троица останавливается в метре от нас и с любопытством нас разглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немецкие летчики, которые совершили вынужденную посадку. Я прошу их дать нам еду и одежду и добавляю, что мы должны как можно скорее вернуться в свою часть.

Я повторяю: «Мы немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку». Внезапно их лица темнеют, и в то же мгновение три черных дула упираются мне в грудь. Молодой солдат выхватывает у меня из кобуры пистолет. Они стоят на фоне солнечного диска, и его лучи бьют мне прямо в глаза. Но теперь я сумел рассмотреть этих солдат получше. Серп и молот на кокарде! Русские!!! Однако я не желаю второй раз попасть в плен, и думаю только о бегстве. Шансы на успех — не более одного из ста. Вероятно, за мою голову в России назначена хорошая награда, а за меня живого заплатят еще больше, поэтому немедленно вышибать мозги мне не будут, меня просто обезоружили. Я медленно поворачиваю голову, чтобы убедиться, что на берегу никого нет. Русские угадывают мои намерения, и один из них кричит «Stoy»[5] Я стремительно поворачиваюсь и бросаюсь наутек, низко пригибаясь и прыгая то влево, то вправо. Сзади гремят три выстрела. За ними следует автоматная очередь. Резкая боль пронизывает мое плечо. Автоматчик сумел попасть в меня, но остальные двое промахнулись.

Я мчусь по склону зигзагом, как заяц. Пули свистят со всех сторон: справа и слева, выше и ниже. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, бегут, стреляют, бегут, стреляют, бегут. Еще совсем недавно мне казалось, что я едва переставляю ноги от усталости, совершенно окоченев от холода, а сейчас я бегу, как никогда в жизни не бегал. На этой 400-метровке я показал рекордное для себя время. Кровь хлещет у меня из плеча, и от напряжения у глазах начинает темнеть. Я оторвался от преследователей метров на 50. В голове крутилась только одна мысль: «Погиб лишь тот, кто считает себя погибшим!» Холм кажется бесконечным. Я стараюсь бежать в сторону заката, чтобы затруднить русским прицеливание. Солнце бьет в глаза, и потому ошибиться очень легко. Я уже получил хороший урок на эту тему. Я выбрался на вершину холма, однако силы мои на исходе. Чтобы хоть как-то сэкономить их, я решаю бежать дальше по гребню холмистой гряды. Спуститься вниз и снова подняться на вершину я уже не смогу. Поэтому — вперед на юг!