В Поповке готовился прощальный костер. Здесь собрались студенты летней практики всех профильных факультет: горняки, металлурги, строители, геологи. В немыслимо-экзотических одежках, обогащенных незамысловатой символикой, в эйфории прощания и радости перемен, они, как сумасшедшие беговые тараканы, топтали сосняк и пугали лесную птицу. Подпитые, взвинченные, гендерно-неразличимые в наваливающихся сумерках, они собирались и растекались вкруг огромного конуса будущего костра - непостижимо с какой задачей. В поселке безумолчно перелаивались собаки, гуляла тихая, почти штилевая, сарма, и в тон ей шумел сосновый бор. На западе багровел закат.
Одногруппники Шкалика, перешептываясь и почти крича, замышляли какую-то "жуткую месть"... И уже костер, вот-вот готовый воспалиться на поляне, не занимал их воображение. Кто-то что-то где-то сказал... Кого-то чем-то обидел... И сотоварищи-однокашники, в гневливом экстазе готовились пойти-найти и отомстить. Шкалик отстранился. Влез на пустые нары и наблюдал суматоху с чувством досады. Наконец пацаны, разогретые бутылкой "огнетушителя", исчезли в полутьме поселка.
Внезапно на пороге барака возникла она, Люся, будто материализованная все в той же полумгле Синильга. Качнула, по-привычке, милую головку, опережая собственный вопрос:
-Едем в Иркутск? Утром автобус СКБшников повезет. У них места свободные.
И он, точно загипнотизированный фантастическим видением, молча качнул головой: "Едем".
В "Икарусе" укачивало. Они сидели рядом, близко, касаясь плечами, даже коленями, и уже не испытывали прежней неловкости. Он предлагал отметить возвращение с практики, она не возражала и не отшучивалась, как раньше. Грустным своим полушепотом говорила о теплом Иркутске, пустой общаге. На поворотах трассы клонилась к нему и, приникнув, замирала. . "Синильга... моя" - трепетало его сердце нежностью. Разговор не клеился; её точеная головка, увенчанная ситцевой косынкой, маячком свечи клонилась на его плечо, пока не упала совсем. И его сомнения обрушивались под шум шин, и накатывались радостные слезы... Дорожные версты мелькали в окнах, угрожая вселенским сумасшедствием, но сон и покой в салоне воцарился над студентиками, возвращающимися в зацветающий город.
...Неистощимым зеленым вирусом насыщалась аура древнего города, овеянного юрской пылью, прокопченного дымами зимних мороков и толщей веков... Парки, скверы, старые кладбища, косматые тоннели криво-косых улиц и переулков, городища соборов и музеев - на нижних и верхних ярусах кварталов - захвачены одуряющей эпидемией цвета и запаха. Тополевые ряды с лепниной клейкой листвы, словно, "кумиры на холму вне двора теремного", ивняки, низвергающиеся лиственной кипенью гибких ветвей, сосновые, березовые ли красавицы - рощами и одиночки... И все-все-все, словно поливные изразцы, или архитерктурные элементы древней керамики в городских нишах, кокошниках, закутках... резвились в живой полихромной мозаике весенней зелени. Царство изумрудной, нефритовой, или малахитовой сказки, как очнувшийся от спячки планетарный свет... И праздник любви!
(продолжение следует)