Бонбоньерка (СИ)

россыпью древесных трещин и сучков. Видно, и на этот раз насмешница посмеялась над моими ожиданиями. Напрасны были моя терпеливая неподвижность и предусмотрительное молчание. В лучшем случае я стал бы свидетелем ночного купания какой-нибудь ползуче-шипящей твари.

Я расправил затекшие плечи и, глядя в небо, негромко прочел на латыни одну старинную молитву, почти его ровесницу. Никто не откликнулся мне вослед, и ничье недоброе рычание не прервало моих слов. Я порылся в памяти и извлек на поверхность еще два латинских стиха. Их строки были размеренны и величественны, как поступь писавшего их времени, и мне было искренне жаль, что никто, пусть даже не человек, а какой-нибудь проходящий мимо потревоженный зверь, не разделит со мной их звучания.

Отгремели латиняне, и им на смену пришли фригийские притчи. Я стал читать по памяти Эзопа, мою

любимую басню о человеке с проседью и его любовницах, простую и мудрую, как законы этого песчано-знойного края.

"У человека с проседью было две любовницы - одна молодая, другая старая. Старой было совестно жить с человеком моложе ее, и потому всякий раз, как он к ней приходил, она выдергивала у него черные волосы".

Послышалось мне или нет, но у воды что-то вроде бы легонько треснуло. Я прислушался - никого, и продолжил свои поэтические бдения.

"А молодая хотела скрыть, что ее любовник старик, и вырывала у него седину, коварная, - добавил я последнее от себя. - Так ощипывали его то одна, то другая, и в конце концов он остался лыс".

И только я это произнес, как некто мне невидимый, совсем рядом, рассыпался мелким, искристым хохотом, так что я едва не лишился дара речи. Не может быть! Я так долго ждал, так истово готовился, пред всеми звездами молился, а ей всего-то нужен был старинный домотканый анекдот? Нет, верно, я ошибся, и это была всего лишь какая-то местная птица. Но в глубине души я точно знал, что ни одна птица не производит таких характерных грудных звуков.

"Так повсюду неравенство бывает пагубно", - докончил я мораль басни жемчужной пришелице и был вознагражден целой тирадой одобрительных замечаний.

Я читал еще и еще, с выражением и мимикой, хотя моего лица никто и не видел. Я взмок так, будто выступал перед многотысячной аудиторией и срывал бурные овации, но мой единственный слушатель преподносил мне много больше, чем они, - я разговаривал с самой душой африканских озер.

Последнюю треть ночи я провел в тихой полудреме, наблюдая за переменами на горизонте и иногда смахивая с руки быстроногого древесного паука. Когда рассвело настолько, что я мог различить оставленные в пыли следы, я спустился с дерева и отыскал у самой кромки розовеющей воды длинную, извилистую полосу, словно неряшливо брошенную ленту, - единственное зримое доказательство присутствия моей ночной собеседницы. Земля была теплой и чуть влажной, и, опустившись на колени, я вывел рядом с петляющей лентой первые два слова латинской оберегающей молитвы. Потом подумал и добавил: "Гастроль окончена. Обычная программа". Пусть оглашаются окрестности жемчужным смехом.

Голос Пушкина

Была середина 1950-х годов. На любой середине кажется, что теперь отметка на ней будет стоять бесконечно долго, а потом время катится с нее еще быстрее, чем подходило. Раз - и съехал, кто к своему юбилею с двумя нулями, кто вообще на другое место жительства.

Как только наступили морозы и моя деятельность пошла на спад, я немедля взял недельный отпуск и уже через два дня, вечером девятнадцатого декабря, сидел за покрытым крахмальной скатертью столом в длинной угловой комнате моих одесских друзей и подцеплял серебряной вилкой селедочную закуску в масляных кольцах лука. Справа говорили о Брунове, слева дымилась горячая картошечка в утином жире, и хозяйка подкладывала гостям заботливой рукой и снова накрывала блюдо фарфоровой крышкой.

После горячего разговор стал общим, и Миша Честнов прочел последнее, что написал под впечатлением от поездки в Кинешму. Не уверен, что остальные поняли больше, чем я, но всем понравилось, тем более что декламировал он очень артистично и голоса не повышал, а наоборот, делал его тише, собранней. Попросили почитать и меня. Своего я уже лет десять, как не писал, но знал почти всего Пушкина, и в моей голове он был рассортирован по годам и настроениям, так что я всегда старался придерживаться времен года и обстановки. А обстановка располагала, и я был в ударе.

Я сделал нечто вроде ассорти: сверху картинка с зимней сказкой, а внутри и жар, и горечь, и веселье, и звон атласных бубенчиков. Одно дело, когда читаешь про себя, а если появляется возможность делать это вслух - стих обновляется, расходится от твоего дыхания, становится длиннее, шире, зачерпывает новый смысл. Ни прежней затертости, ни желтизны, ни сальных пятен.