Бонбоньерка (СИ)

- Не за что, вы нисколько меня не напугали, - ответила я, не скрывая улыбки, и предположила единственно возможное к такому выходу: - Вы театральный.

- В самую точку попали. Не коридорный и не башмачный простофиля, а театральный, - произнес он назидательным тоном, глядя на свои огромные масляно-сияющие туфли. - Главный хранитель декораций, Дюруа.

Он слегка поклонился.

- Нет, с королем я не имею ничего общего, но вот моя прапрабабушка, не родная, двоюродная, - царствие ей небесное!.. Впрочем, вы спешите, а я и так вас уже задержал. Поторопитесь, там как раз сейчас будет замечательная ария.

Он снова коротко мне кивнул и стал спускаться вниз, что-то на ходу приговаривая. Не то "тухли протухли", не то еще что-то в том же роде. Я б охотно послушала про интригующую связь между двоюродной прапрабабкой и одним из Валуа, но воображаемое чудовище неожиданно воскресло, и все своды Пале Гарнье с новой силой огласились призывными трубными звуками. Я распахнула дверцу в его чрево, и оно поглотило меня в тот же миг.

Месяца через два после того вечера я была со знакомыми на открытии выставки старинных гравюр, изображавших со всей тонкостью и изяществом этого искусства сценки театрализованных представлений и маскарадов, начиная со времен правления короля-Солнца до эпохи Регентства. Дюруа был там же и в своей спокойной, умиротворяющей манере беседовал с высоким господином с золотой монограммой на лацкане.

Он заметил меня, и я подошла осведомиться, как поживают его башмаки, и рассмотреть его получше.

- Да ничего себе, стоят греются у батареи и ждут своего коронного часа, чтоб сбросить меня под ноги еще какой-нибудь очаровательной особе, - ответил он и глянул куда-то вдаль.

На вид ему было лет под пятьдесят, и он был ниже меня на полголовы. На безымянном пальце правой руки он носил огромный перстень из старого серебра с аметистом. Он показался мне чересчур аффектирующим, и я отвела глаза.

- Мы тут говорили о Баксте. Какого вы о нем мнения? - обратился он ко мне так, будто мы все трое только что были у вышеназванного на завтраке и он приглашал меня поделиться своими впечатлениями.

- Самого хорошего, - ответила я расплывчато.

- А вот... - он назвал фамилию своего знакомого, - почитает его превосходнейшим.

- Ну, тогда и я присоединяюсь.

- Вы вот возражали мне о моей профессии, - снова обернулся к золотой монограмме Дюруа.

- Ничего не возражал.

- До прихода мадмуазель возражали, - настаивал он мягко, но твердо. - Что становится с декорациями после смерти спектакля? Они попадают ко мне, а я превращаю их в историю. И тут уж требуется все мое профессиональное умение и такт, чтобы открыть их заново, и не только открыть, но установить подлинность. Приведу пример для наглядности. Помните тот чудесный оригинальный стол со сказочными яствами, красный город Салтана, белый город на острове Гвидона? Постановка Ла Скала лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, опера Римского-Корсакова "Царь Салтан". Чего там только не было и какими только фантазиями почтеннейшую публику не изумляли! Автором числится один человек, не буду называть его имя, а в действительности создавалось все это совсем другим, одной русской, очень талантливой. Что же, прикажете и через сто лет хранить эту красоту под чужим именем, оберегая чью-то сомнительную репутацию? Ты деньги получил, аплодисменты тоже, а теперь правда и талант должны восторжествовать. Вот для этого существую я. И так далее и тому подобное. Пейте, господа, коктейли, - описал он круг в воздухе своим бокалом и бросил взгляд на мой бирюзово-млечный напиток. - Какого странного цвета вы выбрали.

- Давно хотела попробовать, что это за отрава.

- Не надо. Все отравы ведут к одному концу. Пейте благородное шампанское и ходите в музеи, и с вами и через десять лет будет так же легко беседовать.

- Но я почти ничего и не сказала, вас слушала.

- Именно. А если б на вашем месте была любая из этих сорокалетних дам, то непременно бы сказала. Да так, что вся беседа сразу бы и развалилась. Так вот о Баксте... - И они продолжили о своем, а я незаметно отошла.

Хотя Дюруа и возбуждал мое любопытство, но в этом зале находился некто невидимый, кто был мне гораздо более интересен и менее всего доступен. Я встала у длинной, гладко облитой сливками стены и посмотрела на отражение моей искаженной действительности в застекленной гравюре. В это время Дюруа сделал то же самое. Два луча скрестились в одном кристалле.

Между второй и третьей встречей пролегли три нежно-ливневых весны и забавный, полусерьезный брак с разводом, готовый стать одной из разевающих рот историй барона Мюнхгаузена. Мне наивно думалось, что все это совершается по моей воле и при моем участии, и меня не замедлили поставить на место. Итог этому периоду был подведен при большом стечении людей, в полутемном католическом соборе, где его отпели, оплакали и навсегда замуровали, дабы не видеть нам нашего тлена.