Bonjour, Nicolas!

Его сестру застрелили в восемнадцатом. Случайная пуля, когда Варя и Вера шли домой из лавки, где меняли золотые побрякушки на хлеб, немного соли и картофель. Она промучилась после того два дня. Его родители умерли от брюшного тифа спустя полгода. Отец в начале последней ноябрьской недели. Мать — в конце. Он сам прошел войну без единой царапины. Была лишь одна небольшая контузия в войне против немцев, когда еще оставались иллюзии нерушимости привычного мира.

— Ты права, есть вещи правильные и неправильные. Но сейчас просто поверь мне.

— Хорошо, — она улыбнулась. — Но тебе все же придется его надеть.

Она сняла с шеи цепочку с какой-то подвеской. Кажется, это Генри подарил когда-то… Подвеску убрала в карман плаща, надела на цепочку медальон и протянула Николя. Он встал из-за стола, взял протянутое украшение из ее рук, чуть скользнув пальцами по ее ладони, обошел вокруг и, перекинув цепочку через шею, застегнул. Потом быстро наклонился и поцеловал ее щеку — так обыденно и по-хозяйски.

— Joyeux Noel, Claire, — шепнул он ей на ухо, отстранился и вернулся на место.

— Спасибо, — она снова провела пальцами по камее, теперь уже висящей у нее на груди. — Ты когда-нибудь еще будешь в Лондоне?

— Наверное. Если не умру от какой-нибудь страшной африканской болезни, — засмеялся Николай.

Клэр удивленно смотрела на него.

— Мне не кажется это смешным.

— А мне кажется это смешным до колик. Пройти две войны и умереть в Африке при раскопках, — он улыбнулся, но при виде выражения ее лица, улыбка стерлась с губ. — Прости. И не бери в голову.

— Зачем ты так? Ты вправе считать меня самой гадкой, но это не значит, что я стану смеяться над твоей… — она замолчала, не смея произнести вслух слово, которым он бросался так легко.

— Я никогда не считал тебя гадкой. Я любил тебя.

— Я знаю, — прошептала Клэр, не глядя на него.

— Я и сейчас тебя люблю.

Она сглотнула подступивший к горлу ком. Это могло бы показаться чудом, что спустя столько времени они сидят вместе накануне Рождества, и он объясняется ей в любви. Любви, длившейся пятнадцать лет. Это могло бы показаться чудом. Но Клэр никогда не верила в чудеса. Даже в детстве.

И она улыбнулась ему.

— Это хорошо, что у нас и теперь было так мало времени. И нам некогда было жалеть и обманываться. Но если ты когда-нибудь снова окажешься в Лондоне, позвони, пожалуйста.

— Разумеется, — он откинулся на спинку стула и легко вздохнул. — Теперь, когда я знаю, где ты, так легко тебе от меня не избавиться, дорогая.

Когда им принесли заказ, он уже рассказывал ей какие-то глупости о своей работе — что-то совсем неважное, отстраненное, не имеющее значения. Он смотрел, как она уплетает свое мясо, запивая его элем, ровно так же, как когда-то давно смотрел на быстро уменьшающуюся пирамидку из пирожных. Много курил и чуть болтал носком ботинка под музыку, которую играл удивительный аккордеонист, сидевший в углу паба. И никогда в жизни он не был счастливее, чем теперь.

— Генри считает, что будущее теперь за Америкой, — бесцветно сказала она вдруг.

— Может быть. Пожалуй, даже спорить не стану. Я мало что понимаю в будущем. Моя стезя — это рыться в прошлом.

— Он думает о том, чтобы переехать туда.

— Новые возможности. Наверное, это хорошо для твоей профессии. И когда-нибудь, когда ты будешь за океаном, я стану ходить в кинотеатр, чтобы посмотреть на тебя.

— Наверное, это хорошо… А ведь ты считаешь, что все это несерьезно? То, чем я занимаюсь.

— Не более несерьезно, чем раскапывать останки. Ты очень много ради этого сделала — как это может быть несерьезным?

Аккордеонист заиграл чуть громче, врываясь в мысли и почти вырывая душу. Николай рассеянно отодвинул пепельницу и с улыбкой проговорил:

— Совсем забыл сказать тебе спасибо за то, что познакомила с Ноэлем.

Она усмехнулась.

— Ты был не против прокатиться, а мне хотелось увидеть сына. Я знала, что он не приедет к Рождеству, — и, глядя прямо ему в глаза, спросила: — Он понравился тебе?

— Самый лучший сын на свете, — так же, глядя ей в глаза, ответил он.

— Я знаю! — рассмеялась Клэр.

— Теперь и я знаю.

Аккордеонист заиграл танго — новый танец, от которого сходила с ума Европа. И в то мгновение Николай вдруг понял, отчего, потому что и сам немного потерял голову. Это было особенно смешно, принимая во внимание, что принято считать, будто в его возрасте голова уже крепко сидит на шее. Он затянулся сигаретой, а потом резко поднялся, затушил ее в пепельнице и подошел к ней. Не говоря ни слова, не улыбаясь так, как обыкновенно улыбался в этот вечер, протянул ей руку.

Она чуть повела головой и подала ему свою.