Бонсай

— Мы — дети природы. Никуда не денешься, — сказала она. Ее гостиная была уставлена цветочными горшками. На подоконниках, на обеденном столе, на журнальном столике, на маленьких столиках для цветов стояли растения. Воздух был густым и влажным. Душная тропическая жара, как в теплице. Голова у Нины делалась тяжелой; сидя на диване с чашкой шоколада неописуемо темно-коричневого цвета, она чувствовала, что ее клонит в сон. Шоколад отдавал горелым. Его разогревали вот уже несколько дней. Тетя Анна ничему не давала пропасть. Питалась остатками. Нину не соблазняла перспектива совместного ужина, она отговаривалась необходимостью делать уроки, что тетя Анна очень уважала. Ей так хотелось остаться, если бы только не испорченная еда и родители, запретившие общаться с теткой. Они вообще не любили, когда она шлялась по гостям, заходя в каждую открытую дверь.

— И что тебе дома не сидится? — сетовала мать, когда Нина наконец объявлялась к ужину.

* * *

Затворник всегда был с ней. Где она, там и он. Как тень, с которой она срослась. Он подолгу пропадал. И вот неожиданно — сидит на кухне, разговаривает с мамой. Нина избегала его, потому что вбила себе в голову, будто он хочет на ней жениться. Выбрал ее своей маленькой невестой.

В тринадцать лет, начав посещать занятия у пастора, Нина сама пришла к затворнику. Она и раньше много раз проезжала мимо его дома на велосипеде, но понятия не имела, как он живет. Постучавшись и не дождавшись ответа, Нина вошла.

Единственным жилым помещением была кухня. Сидя за столом у окна, он изучал свои латинские книги. Латынь была для него ключом к жизни. Стол завален книгами, бумагами, рисунками. Окно, не мытое много лет, покрылось коричневой пленкой от табачного дыма. Сквозь стекла ничего не разглядеть, и внутрь попадало немного света.

На нем был толстый, связанный английской резинкой шарф. Вокруг — тишина. Почти мертвенная. По стене лениво ползла муха. Его руки с длинными черными ногтями лежали на раскрытой латинской книге. На столе, поверх рисунков и бумаг, покоился человеческий череп. «Мементо мори», — было выведено черной тушью на серовато-белом лбу. Убрав стопку старых газет с табурета, затворник предложил ей сесть. Она не знала, зачем пришла.

— Мама в курсе, что ты здесь? — Похоже, он ее ждал.

Нина покачала головой.

— Куришь? — Он протянул ей пачку сигарет. Она не курила. Желтыми от никотина пальцами он вытащил сигарету.

Воздух на кухне был спертым, затхлым. На черной плите лежала стопка книг.

— Может, пойдем в лес погуляем? Покажу тебе свою хижину. Я называю ее своей дачей. — И он хохотнул так, словно ему обманом удалось выманить у судьбы земные блага, на которые не мог рассчитывать.

Она уклончиво посетовала на недостаток времени. Ей не хотелось идти с ним в лес.

— Уроки надо делать? — Элегантным движением он провел рукой по лысой макушке, как светский человек, который некогда вел красивую жизнь вне стен этой холодной кухни.

Да, ей надо делать уроки.

— Это дорога вперед. В гимназии у тебя будет латынь, — сказал он.

Нина хотела выучить латынь, чтобы прочесть все те книги, что лежали на плите. Он налил в кружку кофе из термоса и протянул ей. Она не решилась пить из грязной посуды.

— Ты ведь не боишься меня? — спросил он.

Она покачала головой. Это было правдой. А молчала она, оттого что не знала, чего от него хочет. Он придвинулся, собираясь поцеловать ее в губы. Она отпрянула и поднялась, чтобы уйти.

— Подожди, я почитаю тебе на латыни, — сказал он.

Она подумала: затворник — мамин друг и не сделает ей ничего плохого. Он читал вслух книгу, лежавшую на столе. Она чувствовала лишь красоту мертвого языка. И еще то, что затворник был ее учителем. С ласковой нежностью листал он книгу. Сказал, что книги — его друзья, и начал читать. Латынь — мать всех языков. И собственно, это все что нужно, чтобы называть себя человеком. Он водил указательным пальцем по строчкам, старательно выговаривая каждый слог. Его голос звучал подобно сухой музыке пустыни. Нина утопала в этом небесном языке пустыни, языке врачей и юристов. Слушала с закрытыми глазами и замечала, как угловатый язык нес ее по волнам бесконечности, даруя бессмертие.

Он закончил, и она попросила перевести прочитанное на датский. Он сказал: лучше пусть сохранит латынь в своем сердце и узнает значение позже, в гимназии. Тогда ей удастся составить собственное представление о величественной риторике Римской империи. И она уже мечтала, чтобы ее приняли в гимназию и посвятили в латинское братство. Единственные известные ей два латинских слова были словами на черепе: «Мементо мори», что значило: «Помни о смерти». Он сказал, нужно смиряться перед жизнью. Чувствовать благодарность за немногое дарованное нам время, прежде чем вернуться обратно в ничто, откуда пришли. Минимум единожды в день следует выражать свою благодарность этому великому ничто, породившему нас, принесенных в мир как осознание землей самой себя.