Бонжорно, команданте!

– А вот это они уже выдуриваются, – отозвался мой засыпающий муж, – всем холодно, а им, бля, жарко!

И так мы мирно уснули часам к двенадцати, а в час были разбужены страшным грохотом, визгом, хохотом и всеми прочими звуковыми эффектами, которые сопровождают обычно группу из тридцати полных сил и энергии американских бойскаутов. Короче – наша уютная маленькая гостиница оказалась перевалочным пунктом для таких молодежных групп.

Часов до трех мы терпели этот праздник жизни, в четыре Боря вскочил, закипая и клубясь парами, сказал, что сейчас положит конец этому безобразию, сейчас он скажет хозяину…

– Да что ты скажешь! На каком языке?

– На итальянском, черт побери, на итальянском! Как там будет «ночь», говоришь?

– «Нотте».

– А «нервный»?

– «Нервосо».

– Вот и отлично! Сейчас услышишь…

И я услышала, как, выскочив в холл, мой муж закричал фальцетом, мешая русский, итальянский и идиш:

– Это безобразие! Ди гонце нахт их бин нер-восо!!

…Поскольку мы искали, где купить талес и тфиллин, нас занесло во флорентийскую синагогу, которая считается одной из самых красивых в Европе. Огромное здание в мавританском стиле, великолепный купол, прекрасная акустика и… горстка пожилых прихожан. Был канун субботы. В этот час по всему Израилю синагоги гудят, шумят и жужжат веселыми толпами… В будке охранника на воротах нас долго выспрашивали – кто, что, откуда. Успокоили только наши израильские паспорта… В храме были зажжены несколько люстр. Выяснилось, что ни талес, ни тфиллин во Флоренции мы не достанем. Нужно специально заказывать эти вещи через какие-то особые еврейские организации… Когда старики узнали, что мы из Израиля, они благожелательно возбудились, Борю вызвали к Торе…

В эту пятницу читали отрывок «Веикра» – «И сказал Г-дь Моше»… Пожилой итальянский еврей, раскачиваясь, прочитывал нужные отрывки, а мой муж смиренно и благочестиво провозглашал со своим русским акцентом: «Амен!»

– Ну, вот видишь, – сказала я ему потом, когда мы вернулись в гостиницу, – этих трогательных национально-патриотических чувств мы были бы лишены, если б арабы не украли у тебя сумку…

…Перед отъездом поднялись на террасу площади Микеланджело: внизу, по обе стороны реки Арно, лежала Флоренция – в куполах, сторожевых башнях, колокольнях, вся в карминной чешуе черепицы. Колокольный гул, как нити разноцветной пряжи, тянулся со всех колоколен и невидимым куполом уходил ввысь.

…В поезде на Равенну познакомились с Франческо, очень милым молодым человеком, хорошо говорящим по-русски. Он сам прицепился к нам. «Вы – русские? – живо воскликнул он. – О, позвольте мне немного поговорить с вами». Чего уж там, мы великодушно позволили. Франческо – филолог, закончил факультет славистики Венецианского университета. К сожалению, не смог найти работу по специальности («Знаете, интерес к России и русской литературе на Западе сильно упал»). Служит в какой-то компьютерной фирме, в Болонье. Так и ездит из Равенны и обратно.

Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:

– Завидую. Я жил там четыре года и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.

(Потом, уже в Венеции, ошарашенные и потрясенные, мы вспомнили слова Франческо, и Боря сказал:

– А представляешь, прожить в молодости, когда формируется мировоззрение, – четыре года в Венеции?… – Помолчал и добавил: – И что изу-чать при этом? Русскую литературу!)

Равенна – желтовато-розовая, бежевато-красноватая. Мы бродили по ней и без конца повторяли знаменитые строки: «Ты, как младенец спишь, Равенна, у сонной вечности в руках»…

Действительно, город спит. И это даже не младенческое умиротворение, а младенческое безразличие к любого рода деятельности. Гул голубей и время от времени колокольный звон – удивленный, малыми септимами. Звон, удивляющийся самому себе: как это он звонит? и зачем это? и к чему бы это?

Мозаики Сан-Витале, мавзолея Галлы Плацидии, Православной Баптистерии – вот что влечет в Равенну сотни тысяч туристов… Сочетание золотых, изумрудно-зеленых, вишнево-фиолетовых, приглушенно-красных тонов. Хроматическое пиршество красок посреди сонного, расслабленного города.

На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.