Боратынский

Дело в жанре. Книга имеет жанровое обозначение, являющееся частью заглавия: "Истинная повесть", -- и сочинитель постоянно напоминает о нем читателю, дабы тот не забывал об отличии его сочинения от других, привычных жанров -- научных и беллетристических. "Ах! Для чего мы пишем не роман, а истинную повесть!" -- лукаво сокрушается повествователь в одном месте. "Не ведая партикулярных подробностей жизни Боратынских, мы избавлены от необходимости писать хронику, а не имея привычки к замене факта вымыслом, свободны от желания сочинить роман. На нашу долю выпала истинная повесть", -- гордо провозглашает он в другом.

Что же это за жанр такой, о котором не прочтешь ни в одной энциклопедии? О, это жанр с глубокими и разветвленными корнями! Сам автор намеком указывает на них читателю, когда описывает свои приемы цитатой из книги В.М.Жирмунского, посвященной структуре байронической поэмы.

Но сейчас нас интересует не столько генезис жанра, сколько его возможности. Вот что об этом пишет сам автор: "Герои здесь тенью проходят сквозь сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать". Итак, герой -- тень. Что же, наверное, в повествовании о Боратынском подобный образ героя как нельзя более уместен. Плотная "бытовая" фактура вступала бы в противоречие с самим предметом изображения. Сама судьба словно позаботилась о том, чтобы сделать облик Боратынского неопределенным, даже призрачным. Его сохранившиеся портреты мало похожи друг на друга, и какой из них точнее -- приходится только гадать. Столь же несхожи и портреты словесные, принадлежащие перу его современников. "Легкая черта насмешливости приятно украшала уста его" -- и "черты его выражали глубокое уныние". "Высокий блондин" -- и "задумчивое лицо, оттененное черными волосами".

Повествуя о судьбе Боратынского, автор пошел неожиданным путем -- так сказать, боковым. Повествование сосредоточено на том, что вокруг героя, на том, сквозь что он проходит. Атмосфера вокруг Боратынского сгущается и уплотняется -- и вдруг "тень" становится более четко очерченной, а затем и более рельефной; на плоскости выступают живые черты. Роль некоего конденсатора играют в книге многочисленные письма (подчас посвященные вроде бы сугубо домашним заботам и интересам). Их композиция позволяет автору создать семейный и вместе исторический контекст, прикоснуться к той почве, из которой вырастает поэт Боратынский. И тогда делается возможным постижение (хотя бы частичное) таинственных жизненных ритмов -- прослеживается отзыв отцовской или даже дедовской судьбы в судьбе сына и внука.

В текст "истинной повести" вкраплены четыре вставные новеллы, с "истиной" на первый взгляд не имеющие ничего общего. Они вымышленны (об этом автор предупреждает сразу!), насквозь условны и литературны. За каждой из них скрыт второй план -- литературный источник. Иные узнаются легко и сразу ("Грушенька" -- "Бедная Лиза" Карамзина), другие -- с большим трудом, ибо требуют известной осведомленности в литературной продукции минувших эпох ("разбойничий" роман, фантастическая и светская повесть и т.п.). В иных случаях литературная игра достигает особой изощренности: в "Фее", например, переплетены мотивы и ситуации светской повести, романтического психологического романа, поэмы Боратынского "Эда", его же поэмы "Бал"... Но мало того! Литературные ситуации подвержены стилизаторской трансформации: то знакомые сюжеты подаются в какой-то иной тональности, то какая-нибудь прозаическая деталь дерзко выпятится в драматической или трогательной ситуации. По словам самого автора, эти вымышленные сцены нужны повествованию для замещения неведомых нам эпизодов действительной жизни героев. Выводя свои художественные реконструкции за скобки строго документированного повествования (кесарю -- кесарево!), сочинитель вместе с тем дает почувствовать нам, сколь тонка грань, отделяющая заведомую литературу от жизни.