Борьба с безумием. Гёльдерлин. Клейст. Ницше

Но тут, на вершине Этны, в священном одиночестве, где природа вновь обрела для него голос, в прежнем величии восстает поникший герой трагедии, величаво возносится героическая песнь. Знаменательный символ: едва Эмпедокл утолил жажду кристально чистой водой горного ключа, как чистота природы вновь магически вливается в его кровь,

меж мною и тобой
Опять встает рассвет былой любви…

Скорбь превращается в познание, необходимость – в радостное приятие. Эмпедокл познает путь к возврату, к последнему слиянию: он поднимается над людьми – в одиночество, над жизнью – в небытие. Теперь Эмпедоклу осталось одно, самое блаженное стремление: к последней свободе, к возврату во всеединство, – и, уверовав в мир, он радостно идет навстречу желанному концу:

Сыны земли робеют
Всегда пред тем, что ново им и чуждо…
В своем дому замкнувшись, лишь свои
Дела и знают; взор их глубже в жизнь
Не проникает. Робкие, должны
Они в конце концов покинуть дом,
В стихию воротиться, умирая,
Чтоб каждый, в ней омывшись, снова юность
Обрел. Великий дар ниспослан людям:
Что могут сами юность вновь обресть:
Из смерти очистительной, что сами
Они избрали в должный срок, восстанут
Народы, как Ахилл восстал из Стикса, —
Непобедимыми.

Отдайтесь же природе добровольно,

Пока она не призвала вас!

Величественным вихрем подымается в нем мысль о свободной смерти, и мудрец познает высокий смысл кончины в должный срок, внутреннюю необходимость собственной смерти: жизнь разрушает, раздробляя, смерть восстанавливает чистоту, растворяя во всеединстве. А чистота – высший закон для художника; не сосуд, а дух должен он сохранить невредимым:

Тот, через кого
Вещает дух, в свой час исчезнуть должен.
Природа божества порой нам зрима
В богам подобном смертном: так ее
Находит вновь взыскующее племя.
Но только смертный, коему она
Своим блаженством наполняла сердце,
Поведает о ней, – она сосуд
Спешит разбить, чтоб больше ничему
Не послужил он на потребу людям.
О, дайте умереть счастливцам этим,
Пока в тщете, в позоре, в своеволье
Себя не погубили; пусть в свой срок
Себя с любовью отдадут богам.

Только смерть может спасти святыню поэта – не надломленный, не загрязненный жизнью энтузиазм, только смерть может сделать вечным мифом его существование.

Не пристало
Иное тем, пред кем в священный день,
Когда вкушали смерти ликованье,
Божественное сбросило покровы,
Кого земля и мир любили и в чьей
Груди был дух разбужен духом мира.

В предвкушении смерти черпает он последнее, высшее вдохновение: как у лебедя в смертный час, раскрывается замкнутая душа в музыке… в музыке, которая величаво начинается, чтобы не кончиться. Ибо здесь трагедия обрывается или, вернее, тает, уносясь ввысь. Подняться над этим блаженством саморастворения Гёльдерлин не мог – только снизу отвечают удаляющемуся, точно в эфирных высях замирающему голосу освобожденного медные звучания хора, воспевающего ananke – вечную необходимость:

Свершилось оно,
Как дух пожелал
И время, что зреет,
Ибо нам, ослепленным,
Нужно было увидеть
Явленное чудо.

И, величаво завершая трагедию, антистрофа воздает хвалу непостижимому:

Велик его демон,
Велика принесенная жертва.

Последним своим словом, последним дыханием воспевает судьбу Гёльдерлин, непоколебимо верный жрец священной необходимости.