Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Что касается буржуазификации, то опять же логика развития капиталистического производства и капиталистической собственности, противоречия между странами и зонами капиталистической системы, эксплуатация внутри господствующих классов в целом привели к странному, с точки зрения «Манифеста» (но не с точки зрения «Капитала»), явлению. Как только буржуазия получала малейшую возможность, она стремилась «аристократизироваться». Экономически это проявлялось во вложении средств в недвижимость, в стремлении обусловить своё существование не только или даже не столько посредством прибыли, сколько посредством ренты, т. е. противопоставить рынку монополию (получалось почти по Броделю: «Капитализм – враг рынка»).

Социально и культурно-психологически «аристократизация» (т. е. частичная дебуржуазификация) буржуазии проявлялась в усвоении социокультурных идеалов того «класса», с которым буржуазия по идее должна была бы быть на ножах. Социальным идеалом промышленной Англии никогда не был буржуа, только джентльмен. Примерно то же – практически во всех промышленно развитых странах.

Чистый «поляризованный» капиталист – это социально и экономически уязвимый капиталист, плохо экипированный для конкуренции – экономической, социальной, политической. Собственно капитал в системе капиталистической собственности, буржуазного общества гарантирует господство лишь в одном состоянии-измерении времени, лишь в одном его «кольце» – в настоящем. Господство над прошлым и будущим временем, Временем в целом, превращение капитала во «Властелина колец» обеспечиваются посредством иерархокомбинации некапиталистических и капиталистических форм. «Полярная» буржуазификация ограничивает капиталиста настоящим и превращает его в нечто зеркально-эквивалентное пролетарию, который живёт только настоящим (и то – отчасти) и у которого полностью отчуждены прошлое и будущее. Буржуазификация буржуазии и капитализация капитализма – это для них нечто вроде «тепловой смерти» Вселенной[111].

Всё это вполне вычитывается из логики и методологии Маркса. А вот «Манифест» говорит нам о другом.

Даже то, в чём Маркс и Энгельс видели социально-политическую силу пролетариата по сравнению, например, с крестьянством, исторически, в реальности, на практике оказывалось слабостью, и реально-исторический (а не «логико-теоретический») пролетариат явно проигрывал в сравнении с крестьянством. У последнего, как показал опыт, даже в XX в., не говоря о предшествующих веках, деревня, община представляли собой готовую структуру коллективного действия – сопротивления, восстания, были мощным организационным оружием. Милленаристская мечта служила намного более мощным двигателем социальной борьбы, чем «классовое сознание».

Локализм, в котором всегда обвиняли крестьян марксисты, да и не только они, определённая хозяйственная, социальная и символическая, т. е. культурно-психологическая изоляция деревни оказываются мощным оружием крестьянства, отсутствующим у основной массы пролетариата. Культурная независимость крестьянства вытекает из его относительной независимости как производителя. Социально и культурно-символически крестьяне более чем пролетарии изолированы от институциональных центров. Поэтому им проще выработать чувство морального единства, и они труднее поддаются многим манипуляциям. Показательно, что в пролетариате классово наиболее развитой моралью и сознанием обладают те его группы, которые находятся в определённой социальной и пространственной изоляции, – шахтёры, грузчики, моряки, лесорубы[112].

Важно и то, что исторически мир сельских общин с их социальным и культурным кодом возникает раньше социально организованных «классовых» форм угнетения и эксплуатации, в результате чего у крестьянства есть собственная («малая») культурная традиция и свой альтернативно-символический комплекс, противостоящий («большой») традиции господ и городов, их ценностям. Это создаёт прочную основу перманентного сопротивления.