Борьба за Дарданеллы

И все же оставался мучительный вопрос о потерях. Какими они окажутся? Китченер избрал удивительную линию поведения. Перед самым своим отъездом в Англию из Галлиполи он внезапно повернулся к полковнику Эспиналю и сказал: «Не верю ни слову об этих 25 000 убитых (такова была самая последняя оценка штаба)... вы отойдете, не потеряв ни одного человека, а турки ничего об этом не будут знать». Это была его очередная импульсивная, вдохновенная вспышка, и она ни на чем не основывалась: предположение в приступе мрачного настроения.

В своем докладе кабинету лорд Керзон видел эвакуацию в ином свете. «Мне бы хотелось изобразить ее без импрессионистских тонов, — говорил он, — но так, как это должно произойти. Эвакуация и финальные сцены будут происходить ночью. Наши орудия до последнего момента будут продолжать вести огонь... но противник будет брать окопы один за другим, и должен настать момент, когда прозвучит прощальное „спасайся, кто может“ и дезорганизованная толпа в отчаянии устремится к берегу и к кораблям. Будут падать снаряды, а пули пробивать себе путь сквозь массу бегущих людей... Представьте себе рвущиеся к судам тысячи полубезумных солдат, переполненные палубы, ночную панику, агонию раненых, горы убитых. Не требуется богатого воображения, чтобы представить себе сцену, которая будет пылать в сердцах и совести британской нации и в будущих поколениях».

Между этими двумя, предположением-желанием и страшным кошмаром, была еще дюжина других догадок, которые все в равной мере строились на предположениях, в зависимости от удачи и погоды.

Предстояло уйти так же, как и пришли: как авантюристы — в неизвестное.

Глава 17

...Но в тот же день

Должно закончить труд, начатый мартовскими идами.

Юлий Цезарь, акт V, сцена 1

Погода была великолепной. В течение трех недель после шторма солнце вставало над спокойным, ласковым морем и уходило вечером в красное марево за горой Атос и Самофракией. Длинные ночи проходили в относительном спокойствии. Случались неожиданные тревоги при свете звезд, когда взрывалась мина, вспыхивала ружейная перестрелка, а днем — беспорядочная орудийная пальба. Но ни одна из сторон не делала попыток предпринять наступление.

При более прохладной погоде солдаты стали меньше болеть. Наконец-то стало в достатке воды и улучшилось питание. На Имбросе была построена пекарня, и солдаты временами видели свежий хлеб. Иногда на короткие интервалы появлялась столовая, и, пока в ней не кончались продукты, солдаты старались промотать свое не растраченное за несколько месяцев жалованье. По подразделениям раздали одеяла, высокие ботинки и даже керосинки, и началась лихорадочная подготовка к зиме. Подобно животным, впадающим в зимнюю спячку, солдаты уходили под землю, перекрывали блиндажи досками и оцинкованной жестью, закапывались глубже и глубже в камень. От движения транспорта, сновавшего взад-вперед между причалом и окопами, веяло чем-то постоянным. Каждый день в один и тот же час проходили повозки с мулами, стояли часовые, группы по внестроевым нарядам пробирались к берегу, а те, кого отправляли в отпуск на острова, возвращались вечерним паромом. Каждый день с регулярностью докеров или шахтеров, заступающих на смену, группы солдат шли на работу на верфи и подземные сооружения. Это была игра в ожидание, и было ощущение безопасности в этих повторяющихся привычках, строительстве объектов, а не их уничтожении.

К настоящему времени за Галлиполи была уже установившаяся репутация. Он перестал быть константинопольской экспедицией или вообще экспедицией. Это был Галлиполи — название, раз за разом повторявшееся в газетах. В человеческих умах на родине сформировалась картина так же, как ранее они себе представляли гарнизоны на северо-западе Индии, Китченера и Гордона в Судане, африканский вельд в Англо-бурской войне. Они видели, или полагали, что видят, траншеи в скалах, а внизу синее Средиземное море, зловещих турок в тюрбанах (вряд ли здорово отличающихся от «патанов» (афганцев), «волосатиков» (индусов (?), аборигенов), и каждый помнил имена генералов и адмиралов. Также было известно, что в Галлиполи дела «шли неважно», что надо что-то с этим делать, и, хотя поле битвы было совсем не таким, как все остальные в этой войне, оно являлось мучительной реальностью для каждой семьи, ожидавшей письма с фронта.