Борьба за Дарданеллы

Наступил день, и битва обрела характер охоты, в которой турецкие офицеры исполняли роль загонщиков, оттесняющих дичь под орудия. Дикое, почти сумасшедшее возбуждение охватило ряды австралийцев и новозеландцев. Многие из солдат, чтобы получше видеть, вылезали из окопов и усаживались верхом на бруствер, откуда расстреливали ревущие толпы турок перед собой. Солдатам АНЗАК, находившимся в резерве, было невыносимо оставаться в стороне от сражения, они сами лезли вперед, предлагая деньги за место на линии огня. В одной траншее два солдата в самом деле подрались на кулаках за свободное место на бруствере, и какой-то дикий сюрреализм звучал в криках и воплях, которые они издавали, когда приближалась новая волна турок. «Бакшиш!», «Имши Ялла!», «Яйца готовы!». Однажды услышали, как один австралиец кричал вслед туркам, откатывавшимся от его окопа: «Saida! (До свидания!). Сыграем снова в следующую субботу!»

В 5.00 утра, когда жаркими лучами солнца залило поле битвы, атака была сорвана. Но туркам по-прежнему отдавались приказы продолжать бой, пока не прорвутся к морю, и поэтому бой продолжался еще шесть часов, каждая новая атака становилась чуть слабее предыдущей. В результате атаки у Мустафы Кемаля осталась всего лишь одна дивизия — 19-я, и ему одному из всех четырех командиров дивизий удалось хоть как-то продвинуться вперед. Когда в поддень Эссад-паша решил прекратить наступление, потери составляли 10 000 человек, и из них примерно 5000 убитых, умирающих и раненых лежало на открытом месте между линиями траншей соперников.

На Галлиполи разыгрывались еще более жестокие бои, но не такой ужасной концентрации смертоубийства, не такого рода побоища и не с такими странными последствиями. Весь долгий день раненые лежали на поле боя вперемешку с мертвыми, и, хотя окопы с обеих сторон были в одном-двух метрах от них, никто не осмеливался выйти и забрать их, не рискуя быть мгновенно убитым.

«Из этого страшного пространства не доносилось ни звука, — вспоминает австралийский историк этой кампании, — но тут и там раненые или умирающие молча лежали без помощи и без надежды на нее под солнцем, ярко светившим с безоблачного неба, мучительно переворачиваясь с боку на бок или медленно поднимая руку к небесам».

Медицинский персонал предупредил Бёдвуда, что совершенно независимо от чувств гуманности мертвых надо похоронить как можно быстрее, иначе в армии распространится инфекция. Когда солнце перевалило за полдень и не было никаких признаков, что турки возобновят атаки, он послал Обри Герберта к Гамильтону на борт «Аркадиана» с запросом, сможет ли тот организовать перемирие.

Странной фигурой был Герберт на этом анзакском плацдарме — на самом деле он был бы странен в любой армии на любом поле боя: член парламента, ставший солдатом, эксцентрик, поэт и ученый, который, вовсе не питая ненависти к туркам, был увлечен ими. Это не означало, что он был нелоялен, — он был убежден, что турок надо разгромить, — но он очень хорошо знал Турцию и турецкий язык и верил, что, если бы политики лучше вели дело, турок можно было бы превратить в союзников. Из всей группы, что была с Рупертом Бруком в Александрии, он более всего был одержим идеями, и, несмотря на близорукость, импульсивные и несдержанные манеры, он был очень смелым человеком и хорошо разбирался в сути вещей. Гамильтону было приятно иметь этого человека, образованного офицера у себя в штате в звании подполковника, но в своем дневнике он отметил его «излишнюю неортодоксальность», то есть свободное обращение с идеями.

Герберт предпочел заняться разведкой на линии фронта в АНЗАК, и отправился на войну в стиле джентльмена-авантюриста XIX века. На Лемносе были наняты слуги, приобретены подходящие лошади и мулы, собран необходимый набор вещей, и он отправился на полуостров с необыкновенной коллекцией греческих и ливанских переводчиков. Почти сразу же возникли проблемы с персоналом. На плацдарме АНЗАК бушевала шпиономания — боязнь шпионов, похоже, эндемична: при любом кризисе в любой военной кампании, — и его переводчиков арестовывали по четыре-пять раз за день. Как-то ужасный град шрапнели обрушился на укрытие Герберта, и повар, грек по имени Христофер из Черной Лампы, объявил со слезами на глазах, что покидает его, хотя, почему через два часа, а не через две минуты, объяснить не смог. Среди этих и других домашних проблем Герберт продолжал работать, допрашивая турецких пленных и выступая в роли некоего всеобщего советника командиров по всем вопросам, относящимся к обычаям и характеру врага.