Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)

В Вержболове на вокзале было необыкновенное оживление. Там, на границе, отразилась, конечно, вся та нервная жизнь, которая в этот момент охватила и Петроград, и всю Россию. В общей суматохе я проехал благополучно и на следующий день поздно вечером был в Петербурге с чужим паспортом в кармане.

Итак, — я снова на родине после 15 лет эмиграции!

За эти годы Россия стала иной. Но что-то особенно новое происходило в Петрограде именно в эти дни. Газеты, которые я читал еще по дороге, говорили непривычным для русских людей — свободным языком. Все меня удивляло. Меня удивляло даже то, что при данных обстоятельствах, конечно, и не могло быть иначе.

Прописываться по чужому паспорту я не хотел, чтобы в будущем не сделать какой либо неприятности для владельца паспорта. В поисках за «ночевкой» я пришел в редакцию газеты, кажется, «Товарищ». Лично меня там никто не знал. Переговорить со мной вышел Щеголев. Я назвал свою фамилию и сказал, что я нелегальный, только что приехал из заграницы и что я без паспорта. Казалось, в виду моей давно установившейся репутации, все должны были меня бояться, как огня. Но я был поражен тем, что мне стали наперебой предлагать квартиры для ночевки. Из редакции мы отправились толпой на квартиру одного из известных педагогов. Там по тогдашнему петербургскому обычаю мы засиделись поздно, а я даже остался там и ночевать. В общей беседе на политические темы все говорили так же откровенно, как это мне приходилось слышать в Париже. Говорилось все в присутствии прислуги и случайно приходивших людей. Меня называли по фамилии, и это тоже никого не приводило в трепет. Меня все это тем более поражало, что заграницей встреч со мной нередко сильно побаивались не только русские, приезжавшие из России, но даже иногда и эмигранты, чтобы я их не скомпрометировал.

Мне, между прочим, сказали, что на следующий день на таком-то заводе будет митинг рабочих. Я решил отправиться на него.

Приходилось идти по каким-то закоулкам. На одной из перекрестных улиц я остановился, не зная, куда мне повернуть, и я спросил прохожего, где N-ская улица? По старой привычке конспирировать я задал ему вопрос осторожно, вполголоса, чтобы кто-нибудь другой не услышал. Прохожий сам не мог дать мне нужных указаний, но ему хотелось услужить и он, к великому моему огорчению, через всю улицу обратился к околодочному надзирателю и спросил его:

— Где здесь N-ская улица? — Вот господин спрашивает ее!

Околодочный надзиратель, обращаясь ко мне, спросил:

— Это вам на рабочее собрание?

В прежние годы я понял бы, что значит этот вопрос, а теперь я постарался показать, что этот вопрос меня нисколько не изумляет, и я спокойно ответил ему:

— Да!

Околодочный стал мне подробно объяснять, как ближе пройти на митинг.

Этот Околодочный мне лучше всего показал, что Россия теперь совсем не та, какой я ее оставил когда-то.

Я вошел в огромную какую-то мастерскую. Среди машин, маховых колес, передаточных ремней, где толпились рабочие, я увидел, что где-то наверху, на какой-то машине, стоял хорошо мне знакомый эсер Бунаков-Фундаминский и, жестикулируя, произносил свою речь. Первые слова, которые я услышал, были: «Мы — социалисты-революционеры» и т. д.

Да, это была новая Россия! Такой России я не видел…

Я стоял в стороне, замешавшись в толпе, и с трудом слушал то, что говорили ораторы. Я был совершенно подавлен, слезы подходили к горлу и я невольно своими воспоминаниями переносился в 1883–84 гг., к нашим тогдашним попыткам завязать сношения с рабочими, когда мы «массовками» называли собрания, если нам удавалось на конспиративную квартиру или где-нибудь в лесу собрать 20–25 рабочих.

В один из первых вечеров я вместе со Сверчковым, членом совета рабочих депутатов, поехал на какое-то собрание на Петербургской стороне. Увидев на улице толпу, я сказал Сверчкову:

— Смотрите, смотрите, ведь это, кажется, русские идут?

Сверчков как-то удивленно посмотрел на меня, и я только тут догадался до какой степени я отвык от России.

Потом, я как-то пришел в один дом на Пушкинской улице спрашивать кого-то из живших там студентов, фамилию которого я забыл. Я его описывал и, как главный признак, сказал: он русский!

Я нередко ловил себя на таких своих промахах, попавши в Россию после 17 лет эмиграции.

Глава XVII

^{В Петербурге снова под своим именем. — Невозможность поддерживать правительство.}

Несмотря на всю тогдашнюю свободу, вероятность реакции и жестоких расправ так казались возможными, что издатели, к которым я обращался с предложением перепечатать хотя бы в извлечениях то, что я заграницей издал в «Былом», отказывались и смотрели на это, как на совершенно безнадежное дело. Мое имя казалось им неприемлемым и с точки зрения жандармской, и с точки зрения цензурной. Особенно, как на что-то невозможное посмотрел на мои предложения М. Лемке, заведовавший тогда одним из больших издательств, тот самый Лемке, который теперь выступает таким ярым большевиком.