Борьба за троглодитов

Обычно говорят, что у Декарта это было компромиссом науки и религии. Так, но суть проблемы осталась и остается: можно или нельзя ввести человеческое сознание в единый ряд естественной причинности. Это — высшая цель науки, и на эту скалу она не раз обрушивала свои новые и новые прибои.

Первым таким штурмом, первым натиском на абсолютное противопоставление человека и природы был материализм просветителей XVIII века. Казалось, уже проступает неоспоримость прорыва: человек — растение, человек — машина. Пусть сложнейшая машина, но понять в ней что-либо, тем более чинить ее можно лишь с помощью идей «естественное состояние», «естественное право», «воздействие среды на органы чувств и нравы людей». Прошли десятки лет. Сам уровень научного мышления поднялся на целый порядок выше. И — новая атака на все-таки разверстую декартову проблему: дарвинизм. Его кричащей сутью было то, что даже не упоминалось в «Происхождении видов»: человек произошел от обезьяны путем естественного отбора! Именно этот прорыв осаждающих ратников в крепость, через ров, по перекидному мосту, сквозь распахнутые ворота, во внутренний двор — вот в чем была высшая, пьянящая сладость дарвинизма, ради которой стоило корпеть над обеспечением тыла — палеонтологией и филогенией всех видов, вплоть до моллюсков и инфузорий. Еще десятки лет — новый сокрушительный приступ. Потому что, оказалось, декартова пропасть по-прежнему зияет. На этот раз — вторжение в работу высших отделов головного мозга. Русская физиологическая школа, осененная гением Сеченова, увенчанная гением Введенского, Павлова и Ухтомского. Естествознание ворвалось в седалище человеческой мысли, в орган сознания. Эхо побед разнеслось по многим соседним наукам. А через несколько десятков лет мы, может быть, острее, чем Декарт, потому что мучительнее, видим отверстую, как рана, загадку человека в природе.

На протяжении всей истории науки между этими приливами мы видим мутные воды отлива: ил и песок — распространение свойств человеческого духа на животных, на природу. Разрыв, мол, легко перекрыть. Это не требует такого напряжения мысли. Но даже в самом ученом переплете это не наука.

Каждый из названных прибоев потрясал мировоззрение. Каждый колоссально двинул науку. В решении же основной проблемы каждый разбился об утес, хоть и дробя его. Поднимается, неминуем новый вал. Может быть девятый. Уже крушатся стоящие на пути надолбы. В этой подготовительной разрушительной работе могучий таран — ревизия проблемы неандертальца. Читатель убедился: ревизор прибыл, и не инкогнито. Его стараются не видеть — зажмурились.

Открытие реликтовых неандертальцев говорит не о том, как произошел человек, а о том, как он безусловно не произошел: обрушена половина заслонявшей горы. Она осела с грохотом, с пылью под небо.

О том, как человек произошел, невозможно писать коротко в этом очерке. Тут остается добавить всего несколько слов.

Этот очерк — всего лишь история десятилетней научной трагедии — «оптимистической трагедии». Вот еще сцена из нее же. Сжав до предела, я изложил выношенный долгими годами новый взгляд на некоторые коренные вопросы происхождения человека. Статья, озаглавленная как вызов на дуэль — «Возможна ли сейчас научная революция в приматологии?» — появилась в журнале «Вопросы философии» (1966, № 3). С редакцией мы решили печатать ее в отделе дискуссий: двойной картель. Отныне антропологи обязаны вступить в серьезный спор. Мы ошиблись. Ни одной реплики, никакой дискуссии. А ведь у журнала много тысяч читателей, в том числе за рубежом, в странах социализма. Молчанием думали выразить непочтение ко мне, а выразили неуважение к ним.

Впрочем, одна реплика в печати последовала. В книжке-комиксе Н. Эйдельмана «Ищу предка» (М., 1967) в конце торчит явно инспирированная стрела: «любители», мол, зря поучают профессионалов, как надлежит побыстрее организовать «революцию в приматологии» (стр. 241). Запрещенный прием бокса: неугодное научное направление третировать как любительство. А ведь я, кстати, призывал ученых иного направления не делать революцию, а высказать не скрывать свои возражения мне, так как ни я, ни публика, ни Н. Эйдельман их не знаем. Как ни обзывай противника, это не заменит возражений.

Скоро десять лет, как «эврика» сказано. Испытательный десятилетний срок потребовал предельного напряжения сил и привел к неоспоримости открытия. Это — бульдозер против завалов, что на пути к новому штурму человеческой загадки. Конечно, я и заметил снежного человека только потому, что новая попытка решить декартову задачу уже была в уме. О ней в целом я пишу книгу. Но важный контрольный факт окружен ученым безмолвием.

Мы требуем наконец битвы. То, что отжато на предыдущих страницах, то, что в изобилии выстроилось за ними в «Информационных материалах…», в «Современном состоянии вопроса…», — или это дурной сон, или доказательство, что антропология пребывает в глубоком ослеплении. Ну что же, оспаривайте, опровергайте, сокрушайте, кричите. Или рыдайте, что ли!

Антропология безмолвствует.

13. Последнее слово