Борис и Глеб

В этих словах — разочарование во всем мирском, они говорят, даже кричат о душевном переломе, о разительной перемене. Борис оказался в той ситуации, которая в философии экзистенциализма получила название «пороговой». О его выборе лучше всего можно сказать словами экзистенциалиста: «…Самая мысль о возможности тем или иным поступком своим навеки спасти или погубить душу представляется нам фантастической, болезненной, почти безумной. Но именно потому, по-моему, нам следует почаще заглядывать в те эпохи, когда такого рода мысли могли зарождаться и жить в душах людей. В средние века человек рассматривал свою жизнь, нет, не рассматривал, это мы рассматриваем, для того времени нужно искать других слов, — в средние века человек чувствовал, воспринимал свою жизнь sub specie (с точки зрения (лат.). — А. Р.) Страшного суда. Смысл и значение того или иного его поступка не исчерпывались для него видимыми последствиями. Ему всегда чудилось, что где-то в ином мире каждое его действие получает оценку, совершенно независимо от того значения, которое оно имеет на земле. И даже не действие только — вся жизнь человека вовсе не есть случайный пузырек, всплывающий и лопающийся среди миллиардов других пузырьков на поверхности бытия. Жизнь человека полна великого и таинственного значения, и каждый из нас несет на себе страшную ответственность. Все муки и радости нашего земного существования ничтожны сравнительно с муками и радостями иной жизни. На земле мы можем только слабо предчувствовать настоящую жизнь. Только в минуты особенного душевного подъема мы приобщаемся к иному, божественному, а не человеческому, бытию. Сейчас мы можем поступать правильно или неправильно, но, с большим или меньшим приближением, мы можем рассчитать последствия наших поступков. Тогда последствия были неизмеримы. Вечная гибель, вечное блаженство — слова, почти утратившие всякий смысл для современного сознания, — пред сознанием средневекового человека горели ярким, никогда не угасающим пламенем»^{402}.

Это был абсолютный выбор — перед неумолимым лицом смерти. Тот выбор, о котором Лев Шестов сказал: оказавшись перед ликом ангела смерти, «человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа “иных миров” <…>. Прежние природные “как у всех” глаза свидетельствуют об этом “новом” прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом»^{403}.

Земные ценности, власть потеряли для Бориса всякий смысл, хотя и прежде, видимо, не составляли для него главного. В голосе смерти он услышал зов Бога. Угрозу гибели он воспринял, постиг как проявление Промысла. Надо было не уклониться, пострадать, принять «вольную смерть», подражая Христу, уподобиться Ему в страдании. Очистить через страдание себя. На «плоском» земном языке эту рефлексию, мотивы этих чувств и мыслей можно называть как угодно: депрессией, мазохизмом, прострацией. Но при этом не принимается во внимание единственно важное: религиозная природа этого выбора, этого подвига непротивления и жертвенности. И Святополк, и Борис были поставлены перед дилеммой: власть и грех или смерть и спасение души. Борис выбрал смерть и вечную жизнь, его убийца — власть и вечную смерть.

Скептик может предположить, что внешний ход событий был иным: Борис медлил, выказал нерешительность и слабость, и войска оставили его. Или: воины сразу покинули Бориса, узнав о вокняжении Святополка, который был им милее и ближе. Однако весь ход событий, описанных в Борисоглебских памятниках, свидетельствует, что Борис не случайно угодил под копья и мечи убийц, а совершил выбор.

Выбор и для средневекового человека, особенно правителя, исключительный. Но объяснимый. Прочитанные Борисом книги задавали те образцы, ту поведенческую модель, которой мог следовать страстотерпец. Таким же, согласно житиям, был и выбор чешского князя Вячеслава.

Восстать против старшего брата было безусловным грехом. Но ни Священное Писание, ни церковное предание не вменяют в обязанность христианину приятие добровольной смерти от руки гонителей, если это не смерть за исповедание веры. Речения Христа: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. <…> А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5: 39, 44) — призывают к любви и прощению врагов, к отказу от мстительности, но вовсе не призывают добровольно принять смерть, не уклоняться от нее. Такой выбор — это уже не «простое» (очень непростое!) следование заповедям, а сверхдолжное деяние, подвиг веры.

Несторово «Чтение…» содержит и еще одно объяснение, почему Борис не выступил против старшего брата.