Борис Пастернак. Времена жизни

«Анна Андреевна рассказала нам о блестящем светском собрании на даче: до обеда Рихтер, после обеда – Юдина, потом читал стихи хозяин.

– Недурно, – сказала я.

– А я там очень устала … Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою… никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?»

В «Записках» Л. К. Чуковской находится множество свидетельств неприязненного раздражения. «Совсем провалился в себя. Не видит уже никого и ничего». Пышность жизни, воспеваемая им в стихах, представляется Ахматовой оскорбительной – «Жаль только, что осуждение стихов идет у нее рядом с личной обидой», подмечает Л. К. Чуковская. Ахматова, безусловно, оскорблена тем, что в новом «Предисловии» (имеется в виду очерк «Люди и положения») Ахматовой посвящен всего один «сбивчивый» абзац, а о Цветаевой – целые страницы!

Кстати: при встрече Ахматовой с Цветаевой у Н. И. Харджиева в 1940-м они говорили и о Пастернаке. И ехидство , вполне человеческое, пролилось тогда из уст Цветаевой, спародировавшей сценку в Париже – Пастернак выбирает платье для Зинаиды Николаевны…

Нет, ни по-женски, ни по-поэтически, ни по-общечеловечески, ни исторически ни Цветаева, пережившая бурное увлечение Пастернаком, ни Ахматова ему не прощали ничего, никаких слабостей.

А когда появился для чтения роман, Ахматова не приняла его совсем: «Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга»; «Неудавшийся шедевр», «Это похоже на ремарки в плохой пьесе»; «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный». Осуждая роман, осуждает и бытовое поведение автора: «Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии». Только травля и настоящий психологический террор вокруг него останавливают ее, возвращают ее голосу и реакциям – постепенно – былое сочувствие и объективность, а потом – нежность и жалость. Сначала, правда, – комментирует в записях Л. К. Чуковская, – «хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций».

Хотя – и скажет: «А ведь по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса – бой бабочек!» И еще: «Прекрасный человек и поэт божественный. Но притом явно городской сумасшедший».

История с «Доктором Живаго» все же не исчерпала напряжения, несмотря на то что Ахматова явно смягчила свое отношение к Пастернаку. Но пикировка не прекращалась. Причем со стороны Пастернака, допускаю вполне, так называемые колкости возникали непредумышленно и случайно, но обида Ахматовой оттого не была меньше.

На тридцатилетии Вяч. Вс. Иванова 21 августа 1959 года в Переделкине Пастернака хотели усадить рядом с Ахматовой, но он решительно этому воспротивился. Их усадили напротив друг друга. Ахматову попросили прочитать стихи, она прочла в том числе и «Я к розам хочу…». И рассказала, что у нее попросили стихи для «Правды», но им не подошло. «Пастернак в ответ прогудел: „Ну, вы бы еще захотели, чтобы \'Правда\' вышла с оборочками“». Такого оскорбления Ахматова снести не могла. Возникло, по наблюдению присутствовавшего там же М. К. Поливанова, разрушившее праздничность стола «напряжение между этими двумя центрами. И весь стол, казалось, принимал участие в скрытом психологическом поединке». Кстати, у Поливанова слова Пастернака о «Правде» со стихотворением Ахматовой звучат иначе: «надо было бы, чтобы она его напечатала на розовой страничке».

Ахматова в 1959-м была уже грузной, седой, с шалью на полных плечах, неповоротливой. А Пастернак – моложавым, крепким, с любовницей за углом дороги, – наутро Поливанов увидел, как он быстрой, торопливой походкой энергично направляется с полотенцем в летний душ.

Пастернак умер, не выдержав страшного напряжения и стресса последних лет. Любимец природы, женщин, читателей не выдержал яростной ненависти, обрушившейся на него. Он умер в «оттепель», тогда, когда сталинщина уже отошла в прошлое. Опасностей сталинской эпохи он изобретательно избег – новой стратегией и новой тактикой поведения в «хрущевское» время он не обладал, терялся, не понимал, что можно и чего нельзя, где опасность, где угроза. Защиты свыше никакой не было – да он и не смог бы сам писать откровенно «свиноподобным». Он их презирал – в отличие от Сталина, к которому относился с «любовью» и «преданностью», не исключавшими страха и даже ужаса. Сын, Евгений Борисович, вспоминает его возмущение поведением Хрущева:

...

«…даже Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заступничестве за арестованных, но куда им до нынешних и до их величия».