Борис Пастернак. Времена жизни

И тот же тотчас же тупик

При встрече с умственною ленью,

И те же выписки из книг,

И тех же эр сопоставленье.

Любовь, вспыхнувшая к жене Нейгауза, не мешала разгораться чувству к Сталину, а напротив, поддерживала его, способствовала ему – позже Зинаида Николаевна будет с гордостью говорить, что ее дети сначала любят Сталина, а потом уже мать.

Итак, вперед, не трепеща

И утешаясь параллелью,

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

Вот оно, письменное заявление о поддержке «правопорядка». А кто же этот «человек на вершине», остерегающий Пастернака от приспособленчества ? Вряд ли Бухарин – совсем не в его стиле делать такие замечания – кому? – поэту. Стиль этой грубости принадлежит только одному, тому, кто находится действительно на вершине , – Сталину. Так что можно считать слова донесения пом. нач. ОГПУ Горба косвенным подтверждением еще одного контакта Пастернака со Сталиным – диалог продолжался.

Все это дало право Пастернаку прямо обратиться к Сталину в связи с арестом мужа и сына Ахматовой – с чудесным, в результате, их избавлением, освобождением из темницы на другой день. Это дало право Пастернаку и на большое письмо Сталину начала декабря 1935 года, письмо очень важное (оно было написано сразу же после того, как 5 декабря в «Правде», а 9 декабря в «Литературной газете» появились на первой полосе знаменитые слова Сталина о том, что «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей эпохи»), которое я постараюсь прокомментировать по частям.

...

«Меня мучит, что я не последовал тогда своему первому желанию и не поблагодарил Вас за молниеносное освобождение родных Ахматовой; но я постеснялся побеспокоить Вас вторично и решил затаить про себя это чувство горячей признательности Вам, уверенный в том, что все равно, неведомым образом, оно как-нибудь до Вас дойдет.

И еще тяжелое чувство. Я сперва написал Вам по-своему с отступлениями и многословно, повинуясь чему-то тайному, что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам».

О тайне – чуть ниже, этот момент чрезвычайно существен для поэта.

Письмо сочиняется тогда, когда стихи, появившиеся затем в «Известиях», скорее всего уже написаны, или висят на кончике пера «каплей лилового лоска», или бродят в сознании – во всяком случае, между письмом и стихотворением «Мне по душе строптивый норов…» – не более десяти дней.

Напомню первую строфу (здесь и далее цитирую по «Известиям»):

Мне по душе строптивый норов

Артиста в силе; он отвык

От фраз, и прячется от взоров,

И собственных стыдится книг.

В письме Сталину Пастернак говорит о себе в том же самом ключе: о необходимой привычке скромности, «спрятанности», закрытости:

...

«Я давно мечтал поднести Вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но все это так бездарно, что мечте, видимо, никогда не осуществиться. Или тут надо быть смелее (…)?»

Выражение, характеризующее состояние Пастернака – «отвык от фраз», – перекликается с тем местом в письме, где он кается в многословии, невозможности адекватно себя выразить:

...

«…Мне посоветовали сократить и упростить письмо, и я остался с ужасным чувством, будто послал Вам что-то не свое, чужое».

«Собственных стыдится книг» – это и о «скромном плоде моих трудов, но все это так бездарно», и о «Грузинских лириках» – «работа слабая и несамостоятельная, честь и заслуга которой всецело принадлежит самим авторам, в значительной части замечательным поэтам».