— Это не совсем то, о чем вы говорите, Борис, — отвечал Эренбург и вдруг спросил, знаем ли мы оба о том, кто первый ввел в обиход выражение «справедливые войны».
— Сталин, наверное, — недовольно отозвался Борис.
— Фридрих Второй, — победно усмехнулся Эренбург.
Это была на моей памяти первая и последняя промашка Слуцкого.[106]
Как-то (Кульчицкий) спросил меня:
— Сколько стихотворений написал вчера?
— Нисколько.
— А Слуцкий записал четыре стихотворения.
Это был и пример и вызов на соревнование.
…Борис тогда (1940 год) уже был одним из лидеров юного поколения. Был любимейшим учеником Ильи Сельвинского, много работал, писал…
В его взглядах, в поведении его жила «комиссарская жилка». И — яростный якобинский слог утверждения и отрицания, повеления и приказа звенел в молодых стихах его.
Мы тогда еще не предвидели 41-го года, но ощущали предгрозье. Офицер, политрук, переводчик Борис Слуцкий в полной мере хлебнул из чаши войны.
В Харькове фашисты расстреляли его родных.
С войны он вернулся инвалидом, с огромным грузом трагизма в душе, с орденами и медалями, со стихами и прозой. Но стихи не носил в журналы. Почти никому не показывал. Жил на скудную инвалидную пенсию и скудные заработки на радио (не за стихи). Но война продолжала работать в нем, стихи продолжались, писались, копились, и только через десять лет он выступил с чтением своих стихов на секции поэтов Москвы, и то не по своей инициативе — это было предложение Льва Озерова.
Еще живые тогда классики советской поэзии Павел Антокольский, Михаил Светлов, Илья Эренбург, Ярослав Смеляков, Михаил Луконин и многие другие участники обсуждения выступили с горячими речами.
Светлов сказал в своем выступлении:
— Так появился в Москве когда-то Багрицкий — сразу большим поэтом!
В тот день Борис Слуцкий навсегда вошел в нашу поэзию.
Слуцкого всегда читать интересно, его стихи остросовременны, бескомпромиссны, он старается схватить суть, он пишет о том, что волнует всех.
Его строки обеспечены золотом биографии, ума, таланта, подвига.[107]
В добротном офицерском полушубке запомнился мне Борис Слуцкий. Ему было интересно познакомиться с теми, кто заменил их [ушедших на фронт. —
* * *
После войны Слуцкий появился в Москве чуть ли не позже всех. Был он уже майором… Запомнился выход его первой книги, разноречивые отзывы о ней. Моя вторая уже книга надолго застряла в издательстве «Молодая гвардия». Мне поставили условие: если напишет предисловие член редсовета Борис Слуцкий, книга быстро выйдет. И Слуцкий написал, чего, видимо, не ждали… Над Слуцким сгущалась гроза местного значения. Искали предлог, чтобы вывести его из редсовета.
Книга все же вышла с дорогим для меня предисловием.
Борис Слуцкий был очень партийным поэтом. Когда меня принимали в члены СП, я пришел в ЦДЛ и увидел Слуцкого. Спросил его, почему он не на приемной комиссии, как мне обещал.
— Там будет все в порядке, — заверил он меня. — О тебе хорошо отзывается Леонид Мартынов, а я спешу на партсобрание.
Еще о партийности поэта. У многих тогда возникло недовольство Брежневым… Я спросил у Слуцкого, какого он мнения о нашем партийном вожде.
— Мы очень многим обязаны Брежневу, — сказал он. — Благодаря ему страна много лет живет без войны.[109]
…Как газетчик, Анатолий Аграновский рассчитывал на понимание широкого читателя, но одобрения искал в небольшом дружеском окружении. При том, что был абсолютно не тщеславен.
Помню позвонил Борис Слуцкий:
— Небось гордишься, что сам Брехт тебе стихотворение посвятил?
— Чем гордиться? Книжка плохая.[110]
В конце 50-х годов я познакомился с другой группой (поэтов). Это были старшие с войны: Борис Слуцкий, Самойлов, Леон Тоом и другие. Борис Слуцкий имел комиссарский характер. И однажды, уставя в грудь мою палец, он произнес: «Вы, Генрих, формалист, поэтому можете отлично писать стихи для детей». И тут же отвел меня к своему другу Юрию Тимофееву — главному редактору издательства «Детский мир». С тех пор я и пишу для детей.[111]
* * *
…Помню, поэт Борис Слуцкий говорил мне: «Вы бы, Генрих, что-нибудь историческое написали. Во всем, что вы пишете, чувствуется личность. А личность-то не годится». Он и для детей посоветовал мне писать, просто отвел за руку в издательство.[112]
* * *
…Слуцкий был каким-то звеном между нами [неофициальной литературной Москвой. —
Я познакомился с Борисом Слуцким после войны. Военную форму он давно снял. Но военной косточкой остался на всю жизнь. Свое отношение к тому, что порицал, высказывал прямо, не лукавя, с суровой открытостью и резкостью, присущей его стихам.
Имя Слуцкого читатели знали. Он много писал, печатался, еще больше стихов ходило по рукам в списках. Пора было напечатать и в «Литературке»… Но при Кочетове это было невозможно… Слуцкий в его профсоюзе не значился.[114]