Борис Слуцкий

В острый, словно клин журавлиный,
В тесный угол загнали меня,
Словно беглого негра гоня
Между Северной Каролиной
И второй Каролиной, другой.

Впрочем, здесь ни причём Каролина:

В острый, словно клин журавлиный,
Загнан я. А я — не герой.
Не герой. Просто так — человек.
Значит, можно не выкрикнуть лозунг.
Значит, можно смахивать слёзы
С покрасневших от горести век.
С человека немного возьмёшь
И, особенно, если он загнан
В острый, словно молний зигзаги,
Угол, если кричит: не трожь!
И рукою глаза закрывает,
А другою — собаку срывает,
Отрывает её от груди.
Если всё у него — позади
И совсем ничего впереди,
Кроме этой самой собаки,
Что повисла уже на рубахе.

Есть с чем сравнить. Далеко ходить не надо. Пастернак:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
................................................
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

(«Нобелевская премия»)

Это написано в 1959-м. Почти тогда же набросал своё стихотворение и Слуцкий, о чём говорят соседние наброски и готовые стихотворения, в частности «Надо думать, а не улыбаться...», опубликованное в 1961-м. Прямая связь

между этими вещами налицо. Только «зверь» Пастернака верит в победу добра, а «человек» Слуцкого не видит никакого просвета. Слуцкий в данной вещи — это его роль в пастернаковской истории, а точней: реакция определённого слоя общественности на эту роль. Собственно, это были те люди, для которых он писал. Состояние загнанности у него долго не проходило и, похоже, осталось навсегда.

Ко всему этому можно приплюсовать и заметки Олега Хлебникова:

А вот ещё один поэт фронтового поколения, Александр Межиров, говорил, что сам тогда поступил трусливее: чтобы только не оказаться на том собрании, улетел в Тбилиси, а оттуда на такси уехал в Ереван, дабы наверняка не нашли. Словом, нельзя судить одно время с позиций другого. Сам же Слуцкий, как будто отвечая Межирову, написал:

Уменья нет сослаться на болезнь,
таланту нет не оказаться дома.
Приходится, перекрестившись, лезть
в такую грязь, где не бывать другому...

Кстати, именно Межиров в самый расцвет застоя показал мне вышедшую в Мюнхене антологию советской неподцензурной поэзии, в которой было напечатано много неизвестных тогда российским читателям стихотворений Слуцкого. Но Слуцкий и тут оказался верен себе — он не передавал свои рукописи за границу. Это сделал кто-то из его поклонников: стихи Слуцкого тогда расходились в списках. А немцы поступили корректно по отношению к поэту: напечатали его большую подборку, не указав имени автора. Более того: подборка была разбита на две части и над обеими значилось «Аноним». Но для тех, кто понимает, «фирменная» узнаваемая интонация Слуцкого говорила об авторстве красноречивее подписи. К счастью, литературоведы в штатском не слишком квалифицированны, а уж к поэзии точно глухи[66].

Наконец выслушаем Аллу Латынину: