Борис Слуцкий

В тех хождениях практически не было редакций. В конце его сборника «Время» (1959) в справке «Об авторе» сказано (видимо, со слов самого Слуцкого): «Впервые напечатался в 1941 году в журнале “Октябрь” (№ 3, стихотворение “Маяковский на трибуне”)». Единственное это стихотворение было опубликовано журналом в подборке «Поэзия студентов Москвы». Подборку открывал Анисим Кронгауз «Стихами о Сталине». Затем шли: М. Кульчицкий — «Самое такое...», Б. Слуцкий — «Маяковский на трибуне», С. Наровчатов — «Семён Дежнев», Д. Кауфман (в будущем Самойлов) — «Охота на мамонта».

На публикацию молодых откликнулась в «Литературной газете» зрелая поэтесса Аделина Адалис, последняя любовь Валерия Брюсова. Раздолбав, другого слова не подберёшь, почти всех, она великодушно сообщила urbi et orbi[5] о приходе в советскую литературу нового поэтического поколения.

Первая публикация была лишь минимальной вершинкой айсберга. Слуцкий писал беспрерывно, и это было связано с любовью к Вике Левитиной, сокурснице-юристке. Ей он показывал плоды своих вдохновений, из которых она узнавала о яростной преданности Революции, о беспощадности к врагам, о хождении по лезвию в чекистской тематике, о подавленной еврейской ноте, о жажде славы наконец. Она сохранила те стихи и всё помнила.

Не верьте командарму в сорок лет.
Когда он командарм второго ранга!
В нём буйствует густых желаний брага.
Он славу знал.
Ту суету сует.

Ту форму экономии казны.
Ту счастья узаконенную форму,
Которую мы презирать должны!
Которой бредим тайно и упорно!
Он на чужих триумфах молча чах —
Чужая слава мимо просквозила
И только запах женский свой забыла,
Как забывают песню на губах!
И командарм — хоть на смерть,
хоть в тюрьму.
Чтоб в том ли, в сем официальном зале
Плохая музыка казённый гимн сыграла —
Ему, ему, ему лишь одному!

Весна 1941

Это отрывок из таинственной поэмы, поныне никому не известной, поскольку она была наверняка уничтожена автором, если и дописана. Словцо «брага» пролилось в этот текст, безусловно, из пенистой чаши Николая Тихонова — сборника «Брага».

У Багрицкого были строки («Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым»):

А в походной сумке —
спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак.

Слуцкий в ту пору мог бы дать другой перечень своих учителей: Тихонов, Сельвинский, Луговской. Плюс Багрицкий, разумеется. То была абсолютная ревромантика с узнаваемой — на нерве — ритмикой перечисленных образцов.

Сама ритмика вводила в красный контекст вещь, по сути белую:

Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стёр с лица.
— Команда, во фронт! Офицеры, вперёд! —
Сухими шагами командир идёт.
И слова равняются в полный рост:
— С якоря в восемь. Курс ост.
У кого жена, дети, брат, —
Пишите, мы не придём назад.
........................................................................
Адмиральским ушам простукал рассвет:
— Приказ исполнен. Спасённых нет. —
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.

(Н. Тихонов. «Баллада о гвоздях»)

Большевикам нравилось.

Дух революционного романтизма носился над поэтическими водами повсеместно, во-первых. Во-вторых, гумилёвские «Капитаны» через Тихонова и Багрицкого («Контрабандисты» и «Арбуз»), как минимум, на свой лад переваривших Гумилёва, оплодотворяли всех, кто касался в стихах морской стихии и мировых бурь вообще.

Багрицкий абсолютно укладывался в список, им самолично определённый: «Тихонов, / Сельвинский, / Пастернак». Да, здесь не хватает лишь Луговского, и это странновато, поскольку они — Багрицкий и Луговской — оба ходили в конструктивистах. Идеологию ЛЦК Багрицкий разделить не мог органически: там американствовали, видя будущее России на интеллектуально-механизированном западном пути. Но и по обозначенному им ряду поэтов ясно, что кружковщина ему чужда. Именно эта условная эклектика делала Багрицкого учителем новых поколений.