Борис Слуцкий

«Несколько раз я приносил Заболоцкому книги — из нововышедших, и почти всегда он с улыбкой отказывался, делая жест в сторону книжных полок:

— Что же мне, Тютчева и Баратынского выбросить, а это поставить?»

Твардовский смотрел на собратьев, молодых и не очень, точно так же, только без улыбки — белыми глазами. «“Чудь белоглазая” называл его начитанный в летописях Асеев». Вот сценка, достойная Гоголя:

«В купе международного вагона он <Твардовский> сказал мне вполне искренне дословно следующее:

— Каково мне, Б. А., быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.

Продолжение тирады было прервано тихим смехом Заболоцкого».

Слуцкий позже великолепно обыграл отношения с Твардовским в сурово-иронической «Мессе по Слуцкому».

Между тем мой однофамилец,
бывший польский поэт Арнольд
Слуцкий вместе с женою смылись
за границу из Польши родной.

Бывший польский подпольщик, бывший

польской армии офицер,
удостоенный премии высшей,
образец, эталон, пример —

двум богам он долго молился,

двум заветам внимал равно.
Но не выдержал Слуцкий. Смылся.
Это было довольно давно.

А совсем недавно варшавский

ксёндз и тамошний старожил
по фамилии пан Твардовский
по Арнольду мессу служил.

Мало было во мне интересу

к ритуалу. Я жил на бегу.
Описать эту странную мессу
и хочу я и не могу.

Говорят, хорошие вирши

пан Твардовский слагал в тиши.
Польской славе, беглой и бывшей,
мессу он сложил от души.

Похоже, Слуцкий, имея дело «с большими умами и большими безумиями», в этих великолепных людях видел... самого себя. Принимая многое и многих, называя себя «из-

рядным эклектиком», он знал цену и подоплёку собственной безапелляционности. С глубокой снисходительностью рассказывая о своём приятеле, отчаянном халтурщике-текстовике Г. Рублёве, он комментирует манеру этого человека звонить по делам: «Время было такое, руководящим, императивным голосом говорили только те, у кого было на то бесспорное право, или же очень смелые люди. <...> Мне кажется, что латинская медь появляется в голосе именно потому, что никакого иного выхода не было: пропадай или нагличай; голодай или требуй».

У честных людей такая стратегия голосоведения кончается молчанием. Слуцкий был честным человеком.

Что касается порядка, у Слуцкого было ещё и такое высказывание.

Июнь был зноен. Январь был зябок.
Бетон был прочен. Песок был зыбок.
Порядок был. Большой порядок.

С утра вставали на работу.

Потом «Весёлые ребята»
в кино смотрели. Был порядок.

Он был в породах и парадах,

и в органах, и в аппаратах,
в пародиях — и то порядок.

Над кем не надо — не смеялись,

кого положено — боялись.
Порядок был — большой порядок.

Порядок поротых и гнутых,

в часах, секундах и минутах,
в годах — везде большой порядок.

Он длился б век и вечность длился,

но некий человек свалился,
и весь порядок — развалился.

(«Июнь был зноен. Январь был зябок...»)

Но Заболоцкий тут ни при чём.

Слуцкий был близок с Борисом Буниным, умным критиком, действительно умеющим говорить об умных стихах. В 1981 году, когда во главе «Нового мира» стоял Сергей Наровчатов, в восьмом номере журнала была помещена рунинская статья в форме рецензии «Бремя времени» на книгу Слуцкого «Избранное. 1944—1977» (М.: Художественная литература, 1980):