Борис Суперфин

Их общение было не слишком уж интенсивное, эпизодическое, скорее. Он говорит, всегда говорит и не слушает сам. Ощущение было такое, что он просто не может слушать в силу такой вот физиологии. Даже если пытается, устает уже к концу твоей первой фразы. Что раздражало, конечно, но не слишком. Потому как не слушает Миша мило и добродушно. О чем говорит? Обо всем. Политика, «судьбы России». Ну и, конечно, «еврейские все дела». Всё что он говорит, в общем-то, как бы и правильно, но так всё банально. (Это не потому, что Борис так уж ценил свое мнение по этим темам.) Может, в этом что-то и есть – банальности правильные, так сказать, просвещенные, безобидны, наверное. Но если слушать его хоть сколько-то долго, понимаешь – нет. Посредственность не может не быть агрессивной? И средний вкус при всей своей правоте агрессивен. Что заинтересовало в нем? Живость характера позволяла Мише Механику избегать мышления. Почему бы и нет, кстати? Комично лишь то, что он очень уж принимал себя всерьез. Но когда с ним сидишь за бутылочкой на пушистом ковре, подушечки, мягкий свет, рядом Алиса-студентка – спорить как-то не хочется. Да и смысл? Миша Механик угощает тебя собой, удивительным. Тактичный гость разве станет рассуждать, чего не хватает в главном блюде, попросит добавки только.

Живость, жизнерадостность без чувства юмора. Да и он не пытался особо острить – не снисходил.

Миша оказался знаком со многими. А некоторые его пересечения просто поражали. Так в Америке (у него там его бывшая и дети, конечно, давно уже взрослые) его представили Бродскому. Борис приготовился услышать нечто вроде:

– Ну что, брат Бродский?

– Да так, брат, так как-то всё…

Но Механик рассказал совершенно спокойно и просто, скорее всего, не приврав. То есть Мишина самооценка, его интерес к самому себе не нуждались даже в такой подпорке. Наш философ (теперь, увы, покойный), что жил в Лондоне, как-то приглашал Мишу в Москву на свой семинар ли, на лекции, Механик отказался: «С интеллектом у меня не очень». Было сказано без кокетства или же самоиронии. Точно так же Суперфин мог сказать, что не умеет танцевать.

Что же такое он знает о себе? На чем держится эта его самосознание?! На простом отсутствии рефлексии? На изначальной ненадобности оснований, тем более доказательств? В чем-то даже и завидно было.

В общении с ним Борису приходилось обходить всё, что так или иначе связано с медициной. Ибо невозможно объяснить Механику, почему не хочешь пить биодобавки от всего на свете по сто долларов за пачку, которыми он торговал. У него еще была небольшая студия по диагностике кармы или по чистке ауры в медицинских целях – притом, что сам он доктор меднаук.

Он изменял своей гражданской Алисе методично, немилосердно с какими-то совсем уже нимфетками (только что кодексу не назло), водил их к себе (если ситуация позволяла) и был страшно горд, если Борис видел его с очередной во дворе или в лифте. (С таким же выражением атлет ворочает тяжести на глазах у студента-ботаника). Алиса вряд ли что совсем уж ничего не знала. Как у них всё это держалось? Но вот же держалось. Чем он, собственно, брал студенток, девиц попроще, часто длинноногих, топовых? Он стильный. С ним так легко. И столько экзотики. Что же, еврейство, кажется, стало экзотикой, он и действовал с опорой на нее. Пожилой, почти что старый (на самом-то деле старый, но выглядящий как пожилой) еврей с добродушным, так сказать, интеллигентским матерком, сексуальной седой щетиной и с грин-картой… И, конечно же, запах денег, не то, чтоб больших, но некоторых