Борис Житков

Основа житковского отношения к детям — уверенность, что детские пристрастия, антипатии, горести, радости — это не пустяк, не игрушка, а нечто такое же серьезное и важное, как чувства взрослых. Он видел и понимал особенности детского мира, но эти особенности для него заключались не в том, что мир этот пустяковый, невсамделишный. «Дети враждуют под шумок… писал он в статье „Что нужно взрослым от детской книги“, — и мечтают и выдумывают попарно всякую небывальщину, и тут условленные слова;…и осуществляют все виды человеческой деятельности самостоятельно, — все это из самой живой, настоятельной потребности к самостоятельному опыту и творчеству». Утолить эту потребность он и стремился своими произведениями. Вот почему он смело нес ребенку опыт суровой, подчас трагической, подлинной жизни. 19 декабря 1937 года он писал одной своей корреспондентке о том, что значит для ребенка читать, чего ищет ребенок в чтении: «Они от него хотят получить сведения, пищу для чувства — в воображеньи пережить положение, им нужен вес, и они разочарованы и раздосадованы каламбуром, как пустой конфетной оберткой, которую они доверчиво схватили». «Подумайте о том, льзя ли питать жадный детский ум суррогатами?» И той же корреспондентке 21 ноября 1937 года: «Почему-то в 8 лет, вспомните, Вы с одними не дружили, других любили, третьих считали за подлюг и мерзавцев, за хитрецов и вралей, за верных и веселых, за тупых и скучных, т. е. была та самая дифференциация людей, что и сейчас. И почему-то, выросши, вдруг вся эта очень разнохарактерная компания в ваших глазах становится градом ангелочков? Что за вздор!.. И драму надо делать, — предупреждал он свою корреспондентку, которая писала в это время пьесу для детей, — учитывая лишь отсутствие опыта в определенной сфере». «И сидят не наивные ангельчики в детском театре, — объяснял Житков своей корреспондентке, — а равно те же люди, что наполняют собрание по подготовке выборов в Верховный Совет». В своих произведениях он и обращался к маленькому читателю отнюдь не как к «наивному ангельчику», вполне доверяя его уму и сердцу и учитывая лишь недостаток жизненного опыта. Кажется, ничего он так не ненавидел в детской литературе, как предположение, осознанное или бессоз-нательное, будто все детское — это маленькое, миленькое, пустяковое. Одной писательнице он прочитал однажды свой новый рассказ и потом с возмущением записал у себя в дневнике:

«Смеялась и умилялась детским. А то, что это в самом деле все трагично, это у ней не выходит: она уверена в благополучном конце детской эпопеи… У детей ничего страшного, все это у них миниатюрное и милое, и взрослыми легко разрешаются все коллизии, и их страхи и трагедии смешны и милы, — так вот у ней получается».

Он презирал стремление иных взрослых — писателей и не писателей видеть в ребенке «умилительного дурачка», «рядить его в пупсика», то есть, в сущности, относиться к нему безответственно. Сам он делился с детьми всем своим богатым опытом жизни, не смягчая конфликтов, не упрощая коллизий, не боясь положений острых, смешных и трагических, смело рассказывая о риске и смерти, о тяжелой и плодотворной жизненной борьбе. Экзамены на мужество, храбрость, товарищескую солидарность, честь герои Житкова держат среди настоящих жизненных испытаний — на заводе, на корабле, в бурю, во время пожара, во время забастовки. А если эти экзамены и происходят в детской, во время возни с игрушками, то чувства, волнующие детей, совсем не игрушечные, это отнюдь не «маленькие радости и горести», а большие человеческие чувства, «большой подъем чувств и страстей», как определял он сам. Правде жизни, серьезности, остроте жизненных конфликтов соответствовал и язык Житкова, передающий крупные столкновения характеров, бурность событий, силу чувств, могущество труда. Говоря у себя в дневнике о том, как производились редакционные исправления в одной из его рукописей, Житков писал: «Все правки в сторону обесцвечивания текста на манер грамматической литературности. Язык этот утверждает, что ничего не случилось». В книгах Житкова всегда случалось многое, очень многое — и страшное, и грустное, и веселое, он не боялся «заплакать или ногой во всю мочь стукнуть», он писал о ненависти и любви, о борьбе и труде, — вот почему для него не годился язык, утверждавший, будто ничего не случилось!