Борнвилл

Лорна осталась глазеть в экран, тот пустовал, пока крупное красивое кошачье в шубе с ярким коллажем черных и белых пятен не вскочило на стол и не вперило в камеру обличающие зеленые глаза, после чего развернулось и открыло Лорне беззастенчивый вид на свой зад.

– Чарли, брысь со стола! – послышался голос Питера, показалась рука, сгребшая недовольное животное, бабулиного преданного компаньона, и убравшая его с глаз долой. Затем экран, повернутый горизонтально, заняли два лица. Бабуля с виду была очень довольна собой. Глаза счастливо блестели – ее младший сын был рядом. Чувствовалось в этом некое торжество.

– Ты посмотри, кто у меня на пороге возник нынче утром, – сказала она.

– Как прекрасно, – сказала Лорна. – Надолго?

– Ты же на ночь останешься, правда? – спросила бабуля у Питера.

– О да. – Затем Питер спросил Лорну: – Так и где ты сейчас?

– В Лейпциге, – ответила она. – А вот концерт сегодня отменили.

– Ох ты! Не из-за вируса же?

– Сейчас тут всё закрывают, по всей Германии.

– Ты поосторожней, – сказала бабуля. – Никаких микробов не вдыхай. И руки мой все время. Вот что надо делать, кажется. Все время мыть руки.

– У меня концерт через две недели, – сказал Питер. – Интересно, получится ли.

– Ты же все равно завтра домой? – спросила бабуля.

– Да.

– Донни, наверное, будет счастлив, что ты возвращаешься целая-невредимая. Чем собираешься заниматься остаток дня?

– Не знаю.

– Сходила бы проведать семейные склепы, – неожиданно произнес Питер.

– Что?

– У нас в Лейпциге родственники похоронены где-то.

– Да?

– Да. Правильно же, мам?

– Ну, это я не знаю. Но твой прадед, – сказала она, обращаясь уже к Лорне, – был немцем.

– Правда? – переспросила Лорна. – Твой отец, в смысле?

– Нет, не мой отец. Дедушкин.

Питер вмешался с поправками:

– Не отец. Его дед.

Бабуля на миг растерялась, а затем согласилась:

– А, да. Дедов дед.

– То есть мой прапрадед, – сказала Лорна.

Бабуля обратилась к Питеру за подтверждением:

– Правильно?

– Правильно. Ты имеешь в виду Карла.

– Он самый. Карл. Дедушка Джеффри.

– И он был из Лейпцига? – уточнила Лорна.

– Ой, этого я не помню. У него был немецкий акцент. Я едва могла понять, что он говорит.

– Да, он был из Лейпцига, – рьяно подтвердил Питер. – Я составлял семейное древо.

– Как его звали? – спросила Лорна, внезапно воодушевившись затеей прогулки по старым кладбищам и посещения могил забытых предков.

– Шмидт, – сказал Питер. – Карл Шмидт.

– Ох, – сказала Лорна. – Не очень-то оно сужает поиск.

– Не особо. Иголка в стоге сена, в общем.

– Думаю, просто схожу в музей или куда-нибудь еще.

– Хорошая мысль.

– Ну, будь осторожна, – сказала бабуля. – И руки все время мой, ради всего святого.

Они попрощались, и бабуля отправилась на кухню готовить чай – третий чайник с тех пор, как приехал Питер. Сын двинулся за ней и встал у кухонного окна, пока мама возилась с кружками и чайными пакетиками. Оглядел сад – цветочные клумбы, за беготню по которым в детстве ему влетало; наклонный прямоугольник газона, с которого Питер катался на санках, когда б ни соизволял выпасть снежок; раскидистый сумах, чьи скелетоподобные ветви и лаймово-зеленые листья он так пристально изучил за долгие послеполуденные часы чтения и грез, – весь этот миниатюрный пейзаж, знакомый во всех подробностях с тех пор, как Питеру исполнилось десять лет, и почти не менявшийся за все последующие сорок девять. Семья переехала сюда в 1971-м. До этого они жили в нескольких милях отсюда – в Борнвилле, где мать родилась и провела свое детство. Этот дом она теперь никогда не оставит, Питер не сомневался, пусть он для нее и чрезмерно огромен. “Тут я и помру”, – уже начинала поговаривать она, очевидно полагая, что это событие все ближе и ближе. Рядом с ее сердцем набухала аневризма аорты. Мало-помалу, миллиметр за миллиметром, год от года. Неоперабельная, как сообщил бабуле врач.

– Она лопнет? – спросила у врача она.

– Может, – ответил врач. – Через год, или через два, или через пять, или через десять. Как повезет.

– А что происходит, когда лопается? – спросила она.

– Происходит то, – ответил врач, – что мы называем летальным исходом.

С тех самых пор она стала именовать аневризму “часовой бомбой”. Ничего с этим не поделаешь, надо просто жить дальше, проклиная то, что с аневризмой нельзя водить автомобиль, и надеяться на лучшее. Или надеяться, что доконает тебя что-то другое – из-за возраста же что-то тебя доконает, верно? Скорее раньше, чем позже. О будущем бабуля размышляла мало, но не застревала и в прошлом, жила текущим мгновением, и эта стратегия исправно служила ей большую часть века.