Борнвилл

– Вот где он живет, – говорит Мэри, показывая за окно. – Занавески, я смотрю, опущены. Держится тихо.

– Где живет кто? – встревает с заднего сиденья Питер.

– Да один человек, давний знакомый.

Мартин поворачивается к брату и шепчет:

– Он в тюрьму попадет.

– За что? Что он сделал?

– Он целовал других мужчин.

Питер распахивает глаза.

– Где?

– Не знаю… в рот, наверное.

Джек хохочет.

– Да он не про это спрашивает. – Подается к младшему брату и говорит: – В общественных туалетах.

Мать оборачивается его одернуть.

– Ладно, вы там, хватит.

– Мам, я не по…

– Хватит, я сказала. – Вновь устраивается на своем сиденье. – Такие мужчины – ниже нижнего. Помнить вам надо только это. Ниже нижнего.

Этот красочный оборот проникает Питеру в сознание и там застревает. Слова мечутся у него в голове остаток пути, который он проводит в задумчивом безмолвии. Семейный автомобиль грохочет мимо Тёрвз-Грин, затем поворачивает на Оук-Уок. Воскресный день, 12:45, на дорогах тишь. Но что-то все-таки меняется, подспудно, однако глубинно, стоит им съехать с главной дороги. Начинается район под названием Лонгбридж-Эстейт. (Позднее он будет называться Остин-Виллидж.) Питеру, младшему из трех сыновей Мэри, это место кажется зачарованным. Старшие братья, сидящие рядом с ним на заднем сиденье, – бесстрастный Мартин, порывистый и нетерпеливый Джек – такого духа словно бы не улавливают, но эта трехрядная дорога отмечает вход в мир, который, как видится Питеру, еще более особенный, чем сам Борнвилл. Они оставляют позади безликие дома, расплодившиеся недавно многоэтажки – 1960-е, одним словом, – и их переносит в места загадочные и волшебные. Здесь три улицы – Кони-Грин-драйв, Сентрал-авеню и Хоксли-драйв, – параллельные друг другу и связанные между собой дорогами поменьше; перекрестия между ними – череда заросших травой круговых развязок, на которых высажены яворы. Все здесь в зелени и листве, покойно. Вдоль каждой основной улицы видны дома, но до чего же чудны́е! Свежевыкрашенные, белые, обшитые внахлест одноэтажки, напоминающие о Новой Англии, – можно вообразить себе их, безмятежные, на берегу океана в Род-Айленде. Как они возникли здесь, в юго-западном углу Бирмингема? Их привезли морем, уже готовые, все двести, из Бэй-Сити, Мичиган, в 1917-м, когда Херберту Остину спешно требовалось поселить рабочих его стремительно развивавшегося автозавода. Позднее их начали продавать молодым парам, нуждавшимся в удобном, умеренно недорогом жилье, – парам наподобие Фрэнка и Берты Агнетт, приобретших такой домик на Хоксли-драйв в 1924 году, где они с тех пор и живут, все сорок два года, к великой зачарованности их внука, малыша Питера, которому в этом доме и его окрестностях нравится все. Ему нравится светлая, заставленная растениями входная терраска, гостиная с причудливой старомодной мебелью, кухонька на задах, где царит пухлобокий американский холодильник, лесенка с деревянными ступеньками за задней дверью, где дом на несколько футов возвышается над землей и есть пространство размером с ребенка, куда можно закопаться, спрятаться, затаиться и слушать взрослую жизнь над головой, тяжелые шаги по половицам, приглушенные голоса. Ему нравится продолговатый сад, его густо засаженные овощные грядки по одну сторону и душистые цветочные клумбы – по другую, разделенные мощеной дорожкой, идеальной для игры в классики. Но это все попросту прелюдия. Эта дорожка ведет тебя ярдов двадцать к настоящему чуду этого места, венцу его во всем великолепии – к убежищу. К бомбоубежищу – так его называют взрослые, хотя у Питера представления о бомбежках самые смутные и такие же смутные представления о том, почему его дедушке с бабушкой когда-то понадобилось строить убежище от бомб. Постройка чудесно замаскирована, крыша покрыта торфом, а деревянная дверь выкрашена в тот же травянисто-зеленый. (В последующие годы, вспоминая визиты в этот дом, Питер отметит, что убежище поразительно походило на дом Бильбо Торбинса[30] в “Хоббите” – книге, которую он некоторое время считал величайшей из всего написанного.) Спускаешься в подземные недра убежища по семи ступенькам, сделанным из кирпича, – лестницу спроектировал сам Фрэнк той жуткой осенью 1939 года, – и ныне, как обычно, Питеру так неймется навестить это место, что он первым делом говорит бабушке:

– Привет, ба, можно я пойду играть в убежище?

Берта улыбается ему, но Питер чувствует в ее улыбке укоризну.

– Лучше после обеда. У нас гости, и тебя им еще не представили.

Урезоненный Питер ждет, пока ему сообщат имена стоящих перед ним людей – высокого бледного мужчины-щепки примерно отцова возраста и коренастого чернявого мальчика чуть поприземистей Джека (хотя на самом деле он старше Джека на два года). На мужчине пиджак и галстук-бабочка, каких Питер прежде не видывал, а на мальчике несуразные длинные шорты ниже колен.

– Это Фолькер, – говорит Берта, представляя мужчину-щепку, – Фолькер – твой троюродный дядя. А это Лотар (представляя мальчика), твой троюродный брат. Они приехали аж из самого Гютерсло, это в Германии.