Борнвилл

Гэвин же с Питером о Диане не говорили. Мужчины (всегда мужчины), так или иначе поддававшиеся на уговоры Кьяры переворачивать ей страницы партитур, носить багаж и в целом быть на побегушках, обычно имели кое-какие общие черты: они были хороши собой, обаятельны, им было двадцать с чем-то и, как правило, они были безработными музыкантами. И действительно, Гэвин всем этим требованиям соответствовал. Но вот самому главному требованию он все же не отвечал: влюблен в Кьяру не был. Этот новобранец упрямо противостоял ее несомненным чарам, и на репетициях взгляд его, когда не вперялся в ноты, все время направлен был на Питера. Поначалу Питер этого не замечал, потом счел, что у него наверняка разыгралось воображение, далее старался не обращать внимания, но его все сильнее заинтриговывал этот пригожий молодой человек, чей взгляд, казалось, одаряет его этим неожиданным мерцающим вниманием. Складывалось так, что они все чаще заговаривали друг с другом, когда б это ни позволяли перерывы в репетициях, шли вместе до метро или до автобусной остановки, даже если надо было для этого заложить небольшой крюк, а в этот вечер, когда изловчились они все устроить так, чтобы вместе выпить, тратить эту возможность впустую на обсуждение покойной принцессы Уэльской они намерения не имели. Начали некий общий разговор о том, как складывается субботнее выступление. Еще стаканчик – и они заговорили о годах, которые Гэвин провел в Королевском Северном музыкальном колледже, где учился композиции и заслужил репутацию виртуоза французского рожка. Еще стаканчик – и Гэвин сказал Питеру, до чего повезло тому получить ставку в крупном лондонском оркестре, и Питер с этим согласился, однако отметил, что такое может удасться и Гэвину, и предложил ему замолвить слово, если Гэвин хочет попробовать себя в секции медных духовых. Еще стаканчик – и они заговорили о том, как Гэвин испортил себе последний курс в колледже и провалил экзамены, заведя роман с неким Никосом, юным перкуссионистом из Греции, и роман этот завершился катастрофически. Еще два стаканчика – и Питер сказал Гэвину, что уже семь лет женат, однако с женой сейчас все довольно скверно: она закрутила с кем-то, более-менее в открытую, и он, Питер, более чем уверен, что во Францию она отправилась с любовником, а не с тремя подружками. И все это время до Питера доходило, что Гэвин не пригож и не хорош собой – он красавец, другого слова не подберешь, и сильнее всего на свете желал он сейчас прикоснуться к его лицу, пройтись пальцами по очерку его щеки, ощутить грубость щетины, и пусть это было поразительное, даже ошарашивающее чувство, ничего поразительного или ошарашивающего в нем не было вовсе – оно переживалось как самое естественное. И все же, каким бы естественным ни казалось это, каким бы ни казалось желанным, Питер все равно понимал, что на такое не способен. Будь он способен на что-то подобное, он бы так и сделал, много лет назад, не меньше пяти – столько он спит с Оливией, пять лет? – а потому какой смысл, весь этот вечер – сплошная трата времени, и крепла в Питере уверенность, что домой он, как обычно, вернется один, в пустую постель, в ночь бестолковых лихорадочных фантазий…

Питие продолжалось. Постепенно сделалось темно и поздно. Питер был очень пьян, это уж точно. Он стоял на углу, прощался с Гэвином и не мог вспомнить, как он тут очутился.

– До пятницы, значит, – сказал Гэвин.

– До пятницы, – повторил Питер, покачиваясь.

– Последний рывок, – сказал Гэвин.

– Последний рывок, – сказал Питер и вдруг подался вперед и с размаху поцеловал Гэвина в губы. На секунду-другую Гэвин отстранился, но исключительно от изумления, не отвращения; через несколько мгновений он взял Питера за лицо и ответил на поцелуй – в этот раз он вышел долгим, рты раскрылись, языки прильнули друг к другу. Но вот уж пришел черед Питеру отстраниться.

– Я не могу, – тяжко дыша, выговорил он. – Блин. Не могу. Я, нахер, не могу. – И ушел прочь, не прощаясь, не оборачиваясь. Гэвин позвал его, но на улице были люди, сотни людей, и все они говорили о Диане, и Питер его не услышал.

* * *

В четыре утра, за час до рассвета, Питер раскрыл створку окна в спальне и выглянул на улицу. Он потел, был уставший и то ли похмельный, то ли все еще пьяный, а может, и то и другое. Его переполняли гнев и презрение к самому себе. Очередная возможность упущена, еще одной вероятной удаче он дал ускользнуть. Одиночество и бессильное бешенство захватили его, и то, что началось как долгий вздох в ночном воздухе, постепенно наполнилось звуком и страстью, пока наконец не превратилось в протяжное рыдание – нечто среднее между стоном эмоциональной и сексуальной неудовлетворенности и воем закупоренной ярости. Когда все кончилось, возник миг тишины, а затем, к своему стыду, Питер осознал, что его услышал какой-то прохожий – может, рабочий с утренней смены или кто-то, обезумевший от бессонницы: с другой стороны улицы донесся мужской голос:

– Понимаю, кореш! Понимаю! Мы ее убили, а? Мы ее убили. Мы все виноваты.