Бородин

Летом 1884 года Римский-Корсаков окончательно превратил свой не слишком удавшийся струнный квартет в Симфониетту на русские темы, избрав тональность ля минор (17 ноября Бородин слышал эту вещь в концерте РМО, где исполнялась его каватина Кончаковны). А в следующем году в Бельгии Александр Порфирьевич воочию лицезрел триумф всех своих симфонических сочинений. По-видимому, в разговорах с графиней де Мерси-Аржанто его дальнейшие шаги на этом поприще обрели окончательную ясность, поскольку в письмах к нему она заговорила о «моей симфонии». Действительно, имело смысл сочинить большую оркестровую вещь для Бельгии, ведь там не придется ни хлопотать о премьере, ни выдерживать шквал дружеских советов по улучшению партитуры, ни опасаться происков критики. Посвящение Третьей симфонии графине после посвящения Первой Балакиреву, а Второй — Екатерине Сергеевне, выглядело бы вполне естественно.

Эта новая грандиозная работа теперь увлекала его куда сильнее «Игоря». Тем более что за оперу можно было не волноваться: Римский-Корсаков еще в 1883 году начал поговаривать, что если Бородина переживет, то «Игоря» кончит. Стасов почти свыкся с этой мыслью, написав в сентябре 1884 года Николаю Андреевичу: «За третьего русского композитора Вам придется кончать» (третьего — после Даргомыжского и Мусоргского).

По сообщению Глазунова, Третья симфония Бородина должна была называться «Русской». В самом деле, почему бы не подарить бельгийским русофилам именно такое сочинение, которое перекликалось бы и с Первой («Славянской») симфонией Глазунова, и с корсаковской Симфониеттой на русские темы? Невидимые нити связывали новый замысел с давним, сочиненным еще в Италии фортепианным квинтетом: то же мерцание ля минора и до минора, не говоря о неожиданном возвращении к русскому стилю времен «Жизни за царя».

Дианины ждали приезда Александра Порфирьевича к первой лекции, но что-то задержало его еще на несколько дней, и Александрушка читал за профессора. Только 5 октября Бородин с неразлучной Ленó вернулся в Петербург. Дельфина осталась тосковать в Москве. Первый визит по приезде был к Александру Михайловичу Быкову, начальнику академии. С трудом удалось избежать удержания жалованья за пропущенный месяц, что было бы совсем некстати — Бородин и так оказался на мели и даже влез в долги, чтобы в очередной раз выручить младшего брата. Среднему брату нужно было разыскать новое место службы, в Доме предварительного заключения приходилось совсем тяжко.

Шел 31-й год государственной службы Бородина, и он взялся за нее засучив рукава, но ранние утренние часы — «золотые часы», «на вес золота», как говаривала когда-то его бонна Луизхен, — принадлежали Аполлону. Ему Александр Порфирьевич снова служил истово, как в былые годы, и весь его житейский распорядок (теперь включавший полчаса послеобеденного сна) был устроен так, чтобы начинать день с жертвы богу Гармонии.

Началась задуманная Беляевым серия из четырех Русских симфонических концертов. Бородин с Ганей и Дианиным посещал и концерты, и все репетиции: «Музыка обуяла нас всех». Новинки птенцов беляевского гнезда — Andante lugubre Николая Соколова и скерцо Феликса Блуменфельда — были найдены «очень милыми». Вечером в свой день рождения профессор провел очередную репетицию с оркестром Военно-медицинской академии, разучивая вполне академическую программу: одну из симфоний Гайдна, Первую симфонию Бетховена, увертюру Мендельсона «Сказка о прекрасной Мелузине», один антракт из музыки Глинки к «Князю Холмскому», да еще марш для торжественного акта в академии. «Просто и со вкусом», — написал он Екатерине Сергеевне, у которой тоже всё шло на лад, если не считать непрерывных ссор двух ее горничных с сиделкой. По утрам она поднималась, по вечерам ложилась спать, не курила. Близость Голицынской больницы позволяла ей в любое время бывать в обществе многочисленных знакомых. Она достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы выезжать в концерты, но в ноябре вдруг заскучала и собралась в Петербург. Лет десять назад муж бы обрадовался — теперь эта мысль привела его в ужас: «Хоть ты теперь и богатыршей стала, но знай, что тебе осторожность теперь нужнее, чем когда-либо. Петербург и наша квартира в настоящее время — гибель для тебя… Это страшный риск!» Помимо очевидной опасности для здоровья жены, ее приезд грозил разрушить налаженный порядок его жизни, похоронить утренние занятия композицией, наполнить дом приживалками обоего пола… Строка за строкой полились из-под пера Златоуста: «Не раз нападала на меня тоска по тебе. Но тут стеною поднимается, как грозная туча, воспоминание об ужасном прошлом, пережитом нынешним летом. Туча эта заслоняет собою и твою, и мою тоску, и мысль о разлуке, и все настоящее. Тогда другое воспоминание, о чудесном избавлении твоем от опасности, наполняет все мое существо, и боязнь за тебя — заставляет забывать все остальное».