Бородино

Тут приходится коснуться пресловутой легенды, которая в различных выражениях и словесных сочетаниях приписывается французскими историками (а за ними и историками других национальностей) Наполеону. Мы говорим о словах, сказанных Наполеоном в ответ маршалам, просившим у него, чтобы он дозволил дать гвардию: император будто бы ответил, что за столько-то лье (цифра варьируется) от Франции он не может рисковать последним резервом. Тут сомнению подвергается не вопрос, а ответ, точнее: как должно объяснять эти слова Наполеона. Конечно, маршалы просили у императора гвардию или часть гвардии, видя, что они и у флешей и, позднее, у батареи Раевского не могут, неся огромные потери, справиться с русской отчаянной обороной. Наполеон едва ли мог сказать (если бы даже так думал) о гвардии, как о своем «последнем резерве», тем более, что в свое время он уже и решил пустить в дело в этом же Бородинском сражении молодую гвардию, причем этот приказ никакого действия на военные события не оказал. А не дал он всей гвардии по той весьма удобопонятной причине, что Кутузов так умело и всесторонне обдуманно воспользовался преимуществами избранной местности и так удачна была тактика его обороны, что и гвардия уже не могла помочь одержать ту победу, какая была Наполеону нужна. Если бы он и дал всю гвардию, он, правда, мог бы рассчитывать скорее взять Багратионовы флеши и потеснить русские войска несколько раньше, чем это случилось в действительности. А дальше? Ведь, даже уложив на этом деле всю гвардию или хоть часть ее, разве мог Наполеон достигнуть того, что ему было единственно необходимо? То есть, разве мог бы он тотчас же после взятия флешей «с хода» бросить массированную пехоту и конницу от Семеновского на центр русской позиции, овладеть штурмом Курганной высотой и батареей Раевского (уже после ночных и предутренних часов работы превращенной в очень укрепленный «сомкнутый люнет», как ее называл один из ее строителей, военный инженер Богданов). Ничего подобного ни Наполеон, ни Евгений Богарне, ни Латур-Мобур, ни Монбрен сделать уже не могли никак, ни с гвардией, ни без гвардии. Наполеон и маршал Бертье, с ним неотлучно бывший, это хорошо понимали. Но, конечно, авторами «патриотической легенды» и особенно маршалам очень хотелось изображать дело так, что, мол, русские уже совсем погибали, и если бы не растерянность и внезапно напавшая на Наполеона «нерешительность», то блестящая победа была бы одержана. Если Наполеон, произнеся слова, которые ему приписывают, серьезно имел в виду, что вся его надежда на спасение его армии и, следовательно, спасение его мировой империи покоится только на неполных 20 тысячах гвардейских солдат, как на последнем резерве, то этим самым он вполне категорически признал бы себя уже совсем безнадежно побежденным. Если он (это ясно по многим признакам) и чувствовал, что события развертываются вовсе не так, как он о том мечтал, начиная атаку на позиции Багратиона, то уже после кровопролитного и неоднократного отбрасывания лучших французских корпусов прочь от флешей, он никогда не повторял бодрых слов о «солнце Аустерлица», якобы подымающемся на Бородинском поле. Нет, вовсе не в гвардии было дело, и он знал, что. поскольку его основной целью был штурм русских позиций, разгром русской армии и обращение ее в паническое бегство, а целью Кутузова было победоносное отражение наполеоновских сил и сохранение русской армии в таком виде, что за нею оставалась бы возможность большей инициативы, которая за ней и была с того момента, когда русский полководец остановился на бородинских полях,- постольку Кутузов уже победил, а он, непобедимый завоеватель, уже побежден. Что Бородино потребовало таких неслыханных жертв и что русские получили поэтому нужное время для восполнения этих потерь и перехода затем в победоносное контрнаступление,-этого Наполеон тогда еще не знал. Но и того, что было перед глазами у него, когда его лошадь ступала по трупам перед заваленной ими батареей Раевского, к которой он подъезжал, этого было достаточно.