Бородинское поле. 1812 год в русской поэзии

Наполеоновская тема оказалась одной из самых живых, постоянных и в русской литературе XIX века. Романтическая поэзия с ее интересом ко всему необычному невольно обращалась порой к титанической фигуре поверженного владыки. Два прекрасных перевода из австрийского поэта Цедлица (Зейдлица), «Ночной смотр» Жуковского и «Воздушный корабль» Лермонтова, один – отстраненно-холодно, другой – с большим сочувствием перенесли в русскую литературу образ встающего по ночам из могилы призрака в треугольной шляпе.

И все же слова Карамзина: «Сей изверг, миру в казнь рожденный», – другие, не менее сильные оценки «маленького корсиканца», звучавшие как последняя истина в эпоху 1812 года, не утратили своего значения и для будущих поэтов. Лермонтовское «Последнее новоселье» оказалось на долгое время явлением по-своему единственным.

Исключительно точны и многообразны определения Наполеона и наполеоновской идеи, в разные годы данные Пушкиным. В 1821 году появилась написанная на смерть развенчанного императора пушкинская ода «Наполеон»: всеохватная, представляющая в сжатых образах-формулах целую эпоху. Здесь поэт попытался примирить ясную мысль о злодеяниях Наполеона и понятие о его всемирном величии. Он воздавал хвалу «великому человеку», который послужил орудием неземного промысла – своим безнравственным покушением указал русскому народу «высокий жребий». Но это был очевидный выход за пределы добра и зла, который не мог вполне успокоить нравственно чуткий гений Пушкина.

Народная память навсегда сохранила другие слова поэта – о «нетерпеливом герое», напрасно ожидающем

Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля…

Эти слова в лирическом отступлении из седьмой главы романа «Евгений Онегин» внутренне связаны со всем строем произведения. Одаренная «сердечной полнотой», дорогая Пушкину Татьяна Ларина впервые встречается тут с Москвой – городом и началом всех начал для русского сердца. Именно в этой главе Татьяне уже открылся истинный облик Онегина – «модного тирана». В этой главе решится ее судьба. И хотя в будущем ей предстоят новые встречи с Онегиным – пораженный нравственным недугом, опустошенный герой уже бессилен перед верной своему долгу обреченной на страдания Татьяной, перед высокой жертвенной радостью русского мира, как бессилен Наполеон перед обреченной пожару Москвой. Безжизненное вселенское начало, завладевшее Онегиным, и на этот раз терпит, не может не потерпеть поражение.

Тема наполеоновского самовластья и вечного торжества над ним правды и света вырастала в русской литературе в тему широкую, эпическую… С приближением новых уготованных стране испытаний начиналось время Тургенева и Льва Толстого, Лескова и Достоевского. Наследницей поэтического восторга 1812 года, то угасавшего, то горевшего вновь светло и чисто, становилась великая русская проза.

Александр Гулин

Гавриил Романович Державин 1743–1816

Гимн лироэпический на прогнание французов из Отечества

Что ж в сердце чувствую тоску

И грусть в душе моей смертельну?

Разрушенну и обагренну,

Под пеплом в дыме зрю Москву.

О страх! о скорбь! Но свет с эмпира

Объял мой дух, – отблещет лира;

Восторг пленит, живит, бодрит

И тлен земной забыть велит.

«Пой! – мир гласит мне горний, дольний. —

И оправдай судьбы Господни».

Открылась тайн священных дверь!

Исшел из бездн огромный зверь,

Дракон иль демон змеевидны;

Вокруг его ехидны

Со крыльев смерть и смрад трясут,

Рогами солнце прут;

Отенетяя вкруг всю ошибами сферу,

Горящу в воздух прыщут серу,

Холмят дыханьем понт,

Льют ночь на горизонт

И движут ось всея вселенны.

Бегут все смертные смятенны

От князя тьмы и крокодильных стад.

Они ревут, свистят и всех страшат;

А только агнец белорунный,

Смиренный, кроткий, но челоперунный,

Восстал на Севере один, —

Исчез змей-исполин!

Что се? Стихиев ли борьба?

Брань с светом тьмы? добра со злобой?

Иль так рожденныя утробой

Коварств крамола, лесть, татьба

В ад сверглись громом с князем бездны,

Которым трепетал свод звездный,

Лишались солнца их лучей?

От пламенных его очей

Багрели горы, рдело море,

И след его был плач, стон, горе!..

И Бог сорвал с него свой луч:

Тогда средь бурных, мрачных туч

Неистовой своей гордыни,

И домы благосты́ни

Смердя своими надписьми,

А алтари коньми

Он поругал. Тут все в нем чувства закричали,

Огнями надписи вспылали,

Исслали храмы стон —

И обезумел он.

Сим предузнав свое он горе,

Что царство про́йдет его вскоре,

Не мог уже в Москве своих снесть зол,

Решился убежать, зажег, ушел;

Вторым став Навходоносором,

Кровавы угли вкруг бросая взором,

Лил пену с челюстей, как вепрь,

И ринулся в мрак дебрь.

Но, Муза! тайнственный глагол

Оставь, – и возгреми трубою,

Как твердой грудью и душою

Росс, ополчась, на галла шел;

Как Запад с Севером сражался,

И гром о громы ударялся,

И молньи с молньями секлись,

И небо и земля тряслись

На Бородинском поле страшном,

На Малоярославском, Красном.

Там штык с штыком, рой с роем пуль,

Ядро с ядром и бомба с бомбой,

Жужжа, свища, сшибались с злобой,