Бородинское поле

пространство, сказал:

- А у меня жена и дочурка... в горящем эшелоне. А сын

Славка где-то под Артемками. - Кивнул в сторону железной

дороги, прибавил: - Совсем мальчишка.

- А вы сами откуда родом, товарищ подполковник? -

полюбопытствовал Лихов.

- Я москвич. Там у меня отец, мать, сестра. А младший

брат где-то на фронте, танкист.

- Вот чудно, товарищ подполковник, - снова заговорил

Лихов. - Москва рядом, а я ее еще и не видал. Только в кино. А

хочется.

- Увидишь, Лихов. Разобьем Гитлера здесь, у стен

Москвы, и я дам тебе увольнительную на целые сутки.

Поезжай, смотри.

- Очень благодарен, товарищ подполковник, только у

меня теперь другая задумка есть. Сначала хочу Берлин

посмотреть, а опосля и Москву. Для сравнения.

- Что ж, хорошая у тебя задумка, лихая! - одобрил Глеб.

- Так при моей-то фамилии иначе и нельзя, - бойко

ответил ефрейтор, и слова его придали всей беседе какой-то

новый настрой.

Глеб вспомнил этот разговор теперь, стоя на своем НП.

Отсюда, с наблюдательного пункта, Глебу Макарову был виден

весь сектор обороны полка, за исключением тех немногих

участков, которые прикрывались кустарником и леском на

левом фланге у железной дороги, где стояла батарея Думчева.

Глеб знал, что весь полк, все его подчиненные - от командира

дивизиона до подносчика патронов - внимательно наблюдают

сейчас за приближением вражеских танков и, затаясь, как

охотники в засаде, ждут момента, чтобы ударить неожиданно

метким прицельным снарядом. Глеба беспокоили не столько

эти танки, сколько идущие вслед за ними бронетранспортеры с

мотопехотой. Полк не имел стрелкового прикрытия и, как еще

раз подтвердил Полосухин, должен был надеяться только на

собственные силы. Левый фланг, особенно этот лес у

железной дороги, вызывал особую тревогу командира полка,

он даже хотел перебросить к Думчеву со стороны

Семеновского один огневой взвод, но после того, как комдив

сообщил, что на правом фланге дела пошатнулись и немецкие

танки заняли деревню Бородино, а оттуда могли повернуть на

Семеновское, выйти во фланг и в тыл артиллерийским

позициям Макарова, Глеб решил, что никого не надо никуда

передвигать, просто надо драться хладнокровно, так, чтобы

каждый снаряд попадал в цель.

Он знал, что теперь исход боя с прорвавшимися у

Шевардино и устремившимися к Багратионовым флешам и

Семеновскому фашистами будет зависеть не от командарма и

комдива, у которых нет резервов, и даже не от него самого -

командира полка, а от тех, кто непосредственно стоит у

орудий. Со своей стороны он как будто все предусмотрел, все

сделал. Он вспомнил те свои слова, которые говорил сегодня

бойцам и командирам, и подумал с досадой, что чего-то

недосказал, не сумел так, как бы это смог покойный Гоголев. У

комиссара получалось все как-то проникновенней, горячей. Тот

знал силу слова, берущего за душу. И слова свои подтвердил

личным примером. У Гоголева слова не расходились с делом.

И вдруг, сам не зная почему, все так же глядя вперед, спросил:

- А скажи, Кузьма, что самое ценное в человеке?

Этот неожиданный вопрос, заданный в столь сложных

обстоятельствах, показался Акулову странным и не совсем

уместным. Он ответил торопливо, не думая, первое, что

пришло на ум:

- Храбрость и мужество, товарищ подполковник.

- Искренность, Кузьма. Когда у человека слова не

расходятся с делом. А самое подлое в человеке - лицемерие,

демагогия.

Подумал: "Акулов, конечно, тоже прав - сейчас нам

нужны мужество и храбрость. Это солдату. А я имел в виду

вообще человека. Гоголев был цельным, монолитным".

Пояснил вслух:

- Человек, Кузьма, должен быть цельным, не двуликим.

Понимаешь? Чтоб как монолит. Из одного куска.

- Да как не понять, товарищ подполковник. У нас в

деревне был такой: на собраниях бойко говорил за советскую

власть, а после собрания колхозный коровник поджег.

Но Глеб уже не слушал его, вернее, слушал машинально,

а думал совсем о другом. Сейчас начнется ожесточенный бой,

к которому он готовился, о котором думал и которого ждал.

Ждал, как это ни странно, с нетерпением. Для него это был

уже не первый бой, и чувства теперь были совсем иные, чем

перед первым боем, в июне. Он вполне отдавал себе отчет в

том, что может погибнуть именно в этом бою. К мысли о

возможной смерти он привык, она его не то что не пугала, она

просто-напросто не занимала его. А вот сейчас явилась

непрошеной гостьей, неожиданно и опять же какой-то

необычной стороной; он подумал, если уж суждено ему быть

убитым, то лучше бы здесь, на Бородинском поле, как Гоголев.

Частые думы о жене и дочери истомили, но не

ожесточили его душу. Он продолжал думать о них, как о живых,

не теряя веры в чудо. Они являлись к нему по ночам в