Бородинское поле

- Горячего чайку, Глеб Трофимович? С дороги хорошо, -

предложил Брусничкин. - А мне товарищ Акулов рассказывает

прелюбопытнейшие истории.

- Что ж, вам, как историку, пригодятся.

- Я тоже думаю, - согласился Брусничкин.

Чумаев налил командиру большую кружку крепкого чая.

Акулов подал комиссару гимнастерку, Думбадзе забрал чайник

и, повелительно кивнув головой ординарцам, удалился в

другую половину блиндажа. Макаров и Брусничкин остались

вдвоем.

Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин,

сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа.

У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.

- Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко,

ласково сказал Елисей. - А потом он меня позвал. Я и сходил к

нему.- Кто позвал?

- Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось,

будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, -

говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу. ." Я подумал:

интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу

не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и

вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше

никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же

позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда

покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь.

Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища

боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало.

Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей

в той братской могиле, что подле памятника... Ну, пошел я к

нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу

нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок...

И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду -

все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется...

Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня

нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь

всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с

ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А

в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают.

Может, про это хотел сказать?

- Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь

поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.

В стороне Артемок действительно постреливали.

- Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости.

Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что

повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты

представляешь, Иван, каково будет матери получить

похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает,

я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу.

Может, ты, а? Помоги.

- Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у

самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем

тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна

забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и

никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто

кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я

думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей,

знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела.

Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз

побольше. Ты это помни.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Генерал-майор Курт Штейнборн вечером, ложась в

теплую постель в хорошо натопленной избе, приказал

адъютанту разбудить его в шесть утра. Но когда без одной

минуты шесть адъютант вошел в горницу, то, к своему

немалому удивлению, застал генерала уже выбритым,

умывшимся, одетым в мундир и вообще каким-то

торжественно бодрым и свежим. Генерал сидел за круглым

столом, стоящим посредине горницы, склонившись над картой,

испещренной стремительно-лихими стрелами. На карте

лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза, отнятая

вчера у Игоря Макарова.

Состоявшая до сих пор в резерве фельдмаршала Бока

танковая дивизия генерала Штейнборна была введена в бой

лишь вчера на стыке армий Говорова и Рокоссовского. И в тот

же день на штаб дивизии Штейнборна совершили дерзкое,

совершенно внезапное, никак не ожидаемое нападение три

советских танка. За каких-нибудь четверть часа раздавили

гусеницами и подожгли несколько штабных машин и

мотоциклов, подбили два танка и бронетранспортер, а когда

возвращались назад, встретились с танковым полком, в

котором в этот момент находился сам командир дивизии. Видя

такое неравенство в силах, тридцатьчетверки хотели

уклониться от боя, но были атакованы. Один советский танк

был подбит тремя снарядами, двум другим удалось

ускользнуть.

Из горящей тридцатьчетверки немцы вытащили в

бессознательном состоянии раненного осколком снаряда и

обгоревшего старшего лейтенанта. Из найденных при нем