Он знал, что теперь исход боя с прорвавшимися у Шевардино и устремившимися к Багратионовым флешам и Семеновскому фашистами будет зависеть не от командарма и комдива, у которых нет резервов, и даже не от него самого - командира полка, а от тех, кто непосредственно стоит у орудий. Со своей стороны он как будто все предусмотрел, все сделал. Он вспомнил те свои слова, которые говорил сегодня бойцам и командирам, и подумал с досадой, что чего-то недосказал, не сумел так, как бы это смог покойный Гоголев. У комиссара получалось все как-то проникновенней, горячей. Тот знал силу слова, берущего за душу. И слова свои подтвердил личным примером. У Гоголева слова не расходились с делом. И вдруг, сам не зная почему, все так же глядя вперед, спросил:
- А скажи, Кузьма, что самое ценное в человеке?
Этот неожиданный вопрос, заданный в столь сложных обстоятельствах, показался Акулову странным и не совсем уместным. Он ответил торопливо, не думая, первое, что пришло на ум:
- Храбрость и мужество, товарищ подполковник.
- Искренность, Кузьма. Когда у человека слова не расходятся с делом. А самое подлое в человеке - лицемерие, демагогия.
Подумал: "Акулов, конечно, тоже прав - сейчас нам нужны мужество и храбрость. Это солдату. А я имел в виду вообще человека. Гоголев был цельным, монолитным". Пояснил вслух:
- Человек, Кузьма, должен быть цельным, не двуликим. Понимаешь? Чтоб как монолит. Из одного куска.
- Да как не понять, товарищ подполковник. У нас в деревне был такой: на собраниях бойко говорил за советскую власть, а после собрания колхозный коровник поджег.
Но Глеб уже не слушал его, вернее, слушал машинально, а думал совсем о другом. Сейчас начнется ожесточенный бой, к которому он готовился, о котором думал и которого ждал. Ждал, как это ни странно, с нетерпением. Для него это был уже не первый бой, и чувства теперь были совсем иные, чем перед первым боем, в июне. Он вполне отдавал себе отчет в том, что может погибнуть именно в этом бою. К мысли о возможной смерти он привык, она его не то что не пугала, она просто-напросто не занимала его. А вот сейчас явилась непрошеной гостьей, неожиданно и опять же какой-то необычной стороной; он подумал, если уж суждено ему быть убитым, то лучше бы здесь, на Бородинском поле, как Гоголев.
Частые думы о жене и дочери истомили, но не ожесточили его душу. Он продолжал думать о них, как о живых, не теряя веры в чудо. Они являлись к нему по ночам в тревожном сне даже здесь, на Бородинском поле, когда ему удавалось сомкнуть глаза на часок-другой. Они явились к нему в мыслях и теперь, когда фашистские танки приближались к минированной полосе перед обороной его полка. И Нина, тогда еще не Макарова, а Неклюдова, вспомнилась ему веселой девчонкой с необычным цветом глаз, и ее дом в Девятинском переулке, двухэтажный старый, с прогнившей деревянной лестницей, и шумная коммунальная квартира, в которой она жила. Мысли о маленькой Наташе разрывали сердце и взывали к отмщению.
Танки приближались. Глеб знал, что сейчас он должен быть не здесь, на НП, а на своем командном пункте, куда сходились нити управления боем, но он не спешил уходить. Отсюда, с высокого холма, удобно было наблюдать за полем боя, и он решил остаться здесь, где по соседству с могилой неизвестного солдата стояло орудие сержанта Ивана Федоткина, бывшего токаря. Маленький юркий Федоткин, энергично жестикулируя, что-то объяснял своим подчиненным Елисею и Петру Цымбаревым. Петр, круглолицый, кареглазый, степенный и обстоятельный, внешне и характером удивительно похожий на своего отца Елисея, был наводчиком, Елисей - заряжающим. Идущие в атаку танки стреляли из пушек, и так как курган этот был слишком заметной целью, то больше всего снарядов выпадало на его долю. Снаряды то со свистом пролетали так низко над курганом, что инстинктивно хотелось прижаться к земле, то врезались в примороженную толщу холма, вздымая фонтаны земли, снега и горячих осколков, которые барабанили по орудийному щиту. Акулов считал немецкие танки. Макаров тоже считал. Спросил Акулова:
- Сколько?
- Не меньше двадцати, товарищ подполковник.
- Пожалуй, больше, - отозвался Макаров.
- А почему бы их с дальней дистанции не шугануть? - подсказал Акулов.
- Рано, Кузьма, терпение. Шуганем в свое время.
Федоткин слышал этот диалог, тоже отозвался из-за щита:
- Разрешите нам, товарищ подполковник, все равно нас-то они давно обнаружили.
- Погоди. Ты начнешь - другие подхватят преждевременно, - спокойно произнес Макаров.
Но ждать долго не пришлось. Первый танк подорвался на мине на левом фланге, у самой железной дороги. Он выскочил из леса неожиданно и сразу бросился в сторону кустов, где стояло орудие сержанта Ткачука. Сержант даже не успел подать команду, как прозвучал глухой и не очень сильный взрыв, и танк завертелся на одной гусенице. Бледный, худенький Ткачук понял, что танк наскочил на мину, и решил добить его, зычно скомандовал:
- Прицел шестнадцать, по танку…