Бортовой журнал

«Боевая готовность два! Первой смене заступить!» Заступление, доклад.

«От мест отойти!» Лодка под водой следует в заданный квадрат.

Ракетная атака

Центральный: «Готовность к старту один час. Центральному посту готовность номер один». Ракетчики готовятся, готовятся РТС, акустики («БИП, акустики. Горизонт чист» – периодический доклад), БЧ-5 удифферентовывает лодку. «Всплываем на глубину сорок метров, слушать в отсеках!» Лодка подвсплывает. В это время активная подготовка ракетчиков и всего центрального. Доклады звучат красиво, но неподготовленному человеку они ничего не скажут. Это птичий фон.

«Боевая тревога! По местам стоять к всплытию на сеанс связи, определение места!» Лодка всплывает на семнадцать метров. «Глубина семнадцать метров! Осмотреться в отсеках!» Начинается сеанс связи. Связист: «Товарищ командир! В наш адрес идет персональное… сигнал (например, «Сталактит»)».

«Боевая тревога! Ракетная атака! Погружаемся на глубину сорок один метр (старт подводный)». Опять птичий фон центрального. Команды совершенно ни о чем не говорят неподготовленному человеку. Подготовка к старту завершена. Последний доклад ракетчиков: «БЧ-2 к старту готов!»

«Старт!» (командир БЧ-2 репетует своим «Старт!»)

Через полсекунды: «Стартует первая!» Еще полсекунды: «Стартует вторая!» И т. д. до четвертой. В серии по четыре ракеты. Может быть по восемь.

«Ракеты первой серии стартовали». Лодка погружается глубже, уходит.

* * *

Собрались старички из нашего отдела. Отдела регенерации и очистки Первого Института (институт ВМФ). Вспоминали. Мы накрыли для них стол, а они говорили, говорили, говорили. Валентин Николаевич Пероцкий отвел меня в сторону и сказал: «Я твои «72 метра» на столе держу. (Пероцкий попал в отдел к химикам давным-давно. Он из механиков. Прекрасно знает водолазное дело. Организовывал тренировки, спуски под воду.) Эта история меня за сердце взяла и не отпускает. Я всю ночь потом не спал. Все вспоминал. Вот это подныривание. У нас здоровенные мужики не могли решиться поднырнуть под тубус. А потом все тренировки сняли. А они так важны были. Психологически. Очень важны. А у тебя там здорово. Из отсека в отсек. И каждый раз не знаешь, найдешь ли там воздушную подушку. Я и сам погружался и доставал. Люди ведь с ума сходят, пока там сидят. И потом, здорово. Сильно. И технически все безукоризненно. Они же у тебя не спаслись».

Я ему сказал, что не все понимают, что они не спаслись. «Да, это трудно понять. Это через себя надо пропустить».

Потом говорили о том о сем, шутили. Я люблю этих стариков.

* * *

Вольных люблю. Я сам вольный. Это слово соперничает с «довольный». То есть «вольный», но «до». Вольный с пределом. Я – вольный без предела. И это меня пьянит.

* * *

Недавно близкие мне сделали подарок. Они подарили трусы.

Я их случайно надел. Этот невод для гонад доходит мне ровно до подмышек. А в тесных джинсах он скручивается и превращается в то, что я называю «тамбу-ламбу». Ты уже смеешься?

* * *

Генерал Кожемякин однажды сказал: «Родине служить нужно. И это у нас не отнять!»

А я и не знаю, что к этому добавить.

Долг, на мой взгляд, это нечто, передаваемое матерью своему ребенку уже при зачатии. Что-то вроде СПИДа.

И в появлении этого «что-то» в организме матери повинно, скорее всего, государство.

Иначе не объяснить тот жар, с которым оно, государство, отстаивает у граждан свои права на слово «долг».

* * *

О монетизации льгот.

Монетизация – это, судя по всему, превращение льгот в монеты.

Монеты у нас все невеликим достоинством – максимум десятка. То есть льготы превращаются в невеликие деньги.

Люди неожиданно поняли, что к ним в карман залезают.

У карманников это считается потерей профессионализма.

* * *

«Надо контролировать свои следы! – говорил генерал Кожемякин на собрании офицеров. – Уверен! Они приведут нас или в наше дремучее прошлое, или же в не менее дремучее будущее!»

Я давал интервью РЕН-ТВ по поводу ненормативной лексики в моих произведениях.

Надо было защитить мат, как единственное наше непроходящее национальное достояние.

Я сказал, что у русских существует два языка. Один – на котором говорят, и другой – на котором все время хотят говорить.

Я сказал, что русский язык– язык молодой, и потому он все еще в движении.

Он очень необязательный.

Вот, например, английский язык – на первом месте подлежащее, потом сказуемое, далее обстоятельство места и прочее.

В русском все может быть не так, не на тех местах, и подлежащее может стоять в конце, а глагола может вообще не быть, и роль сказуемого выполняет не поймешь что. Отсюда и недоумение, необязательность.

То есть при длительном пользовании русским языком у общающихся возникает усталость, и они начинают полагать, что раз уж они поговорили о деле и ощутили после этого некоторое недомогание, то его – то дело – можно и вообще не делать, потому как разговор о деле – это уже само то самое дело и есть.

То есть ответственных не найти.

То есть нужен еще один язык – более конкретный.

Это язык мата. Потому что если уж тебя послали, то не возникает сомнений в том, куда следует направить свои стопы.