Босиком в голове

— Godverdomme! Так пойди же в это место и приведи ее ко мне! Пригласи ее на ужин. От нее я узнаю всю подноготную этого, так сказать, Учителя! Запиши это себе в блокнот.

— Все уже записано, босс.

Горсть колес.

— Прекрасно. И еще — подкинь Кассию кокаина, — ребята себя вести будут порешительнее. Comprendez?[19]

И друг от друга — оба в паутине.

Все уже готово. Техники продолжали оглашать окрестности истошными своими криками, но смысла в криках этих уже не было, ибо все машины уже были оснащены аппаратурой и седоками-ездоками. Техники носились по площадке, перепроверяя самих себя — глаза в разные стороны. Четырехрядная автострада превратилась в дорогу с односторонним движением отсюда, туда торжественный выезд на легковых и грузовых катафалках, каталках смерти, стерильный народец будет ускоряться до той поры, пока его не станет. Сварной закат. Мир Боуриса.

Едва были закончены все приготовления, к Боурису подскочил его главный рекламный агент Рансевиль, в уголках рта застыла улыбка. Улыбка, улыбка, высуни рога.

— Неужели мы позволим им погибнуть? Это же садизм! Они такие же люди, как вы и я, просто они устроены по-другому. Почему вы считаете, что в фарфоровых головах не может быть мыслей! Фарфоровые мысли хрупкие и красивые, фарфоровые чувства, любовь, прозрачность, тонкость чистота!

— Пошел прочь, Рансевиль!

— Это несправедливо! Пожалей их, Николас, пожалей! У них так же, как и у нас с тобой, есть сердца, но только эти сердца сделаны из фарфора. Но ты не можешь не знать — пред лицом смерти все мы едины — какая в конце концов разница, из чего сделано сердце человека, если он уже мертв? Холодный фарфор смерти.

— Miljardenondedjuu! Мы этого и хотим — они должны казаться людьми, живыми и мертвыми! Иначе на черта они бы нам сдались, все эти куклы? Пшел вон, Рансевиль, и больше не приставай ко мне со своими дурацкими разговорами.

— Что они тебе сделали? За что ты их так, Николас?

Дрожащий голос.

Боурис, раздраженно отмахнувшись:

— Хорошо… Тогда послушай, что я тебе скажу. Я ненавижу кукол с детства, с той самой поры, как я увидел их в магазине, их презрение, их надменность. Они знали себе цену, я же был несчастным маленьким бродяжкой без единого гроша в кармане. Да, да — именно так и начиналась моя жизнь! Я был грязным подзаборником, моя мать была бедной фламандской крестьянкой! Когда я видел все это благолепие, пялившееся на меня с витрин магазинов, я чувствовал, что не я, а они созданы по образу Божию! Как я их ненавидел! Пусть же умрут они теперь, Рансевиль, — пусть они умрут вместо нас! Слышишь? Вместо нас с тобою!

— Твой кассовый вердикт… Весь презрение. Хорошо, Николас, будь по-твоему, но я попрошу твоего дозволения быть там вместе с ними. Я пристегну себя ремнями в красной «банши». Я буду рядом с ними — безгрешными, чистыми, холодными. Я хочу истечь кровью — ты понимаешь меня, Николас?

— Открытые рты со всех сторон, шаткие зубы подозрения. Боурис, на миг задержавшись, на сияющей своей вершине снисходя:

— Ох, Рансевиль, Рансевиль, по-моему, ты свихнулся… Насколько я понимаю, ты перестал верить в реальность смерти. Прямо как тот пьянчуга, что мирно дремлет, уткнувшись носом в лужу, о существовании которой он и не подозревает.

— Именно так! Как я могу умереть, если все эти куклы мертвы?

— Любое подобие смерти — это уже смерть, Рансевиль.

Дорога молча ожидала. Происходящее походило на открытие нового моста, который должен был соединить два континента, — оставалось затянуть пару болтов, но все ждали прибытия фоторепортеров, которые должны были запечатлеть это знаменательное событие.

И снова, разинув рты, все смотрят на него, на Боуриса, пусть объяснит нам, чем же смерть отличается от сна, а сон — от бодрствования и что это такое, не быть, не видеть, не чувствовать небытие фарфора и человечьей плоти, пусть объяснит нам.

Все та же вертолетная площадка, он занят съемкой центрального эпизода «Праздного трупа». Кассиус Клей Роберт-сон, черный, пытается запустить двигатель крохотной инвалидной коляски. Общий план. Белый в шикарном белом костюме бежит с немыслимой скоростью, за спиной его черные, как смоль, бараки, бежит прямо на камеру, руки в перчатках, предвкушает усладу убийства. Любийство. И вот опять явился человек, готовый умереть, во имя искусства жертвует собой. Глупый Рансевиль…

— Будь по-твоему, Рансевиль. В конце концов, кто я такой, чтобы тебя от этого отговаривать. Вот только для начала мы составим договор об ответственности сторон.

Рансевиль презрительно фыркнул.

— Со мною ничего не произойдет! Как говорит Учитель, с однозначностью давно пора покончить! Я верю в многомерность нашей жизни. Если ты убиваешь невинных, почему бы тебе не убить и меня? А-а, тебе и сказать-то мне в ответ нечего! Вот так-то! Да здравствует Чартерис!!!