Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

— А потом они начнут приходить по ночам и спрашивать «зачем?», и тебе придется отвечать, потому что иначе они не уходят. И хуже всего будет с теми, кого ты не успела рассмотреть, потому что эти приходят тоже, но со стертыми лицами, с грязно-белыми пятнами вместо лиц, и ты будешь дополнительно мучиться, пытаясь угадать, как же они выглядели на самом деле за секунду до того, как повернули за тот злополучный угол, оказавшийся последним в их жизни. И знаешь?.. — Берл низко наклонился над столом и прошептал. — Ты будешь помнишь их всех, до единого, всю жизнь. Я помню всех… А их у меня несколько сотен… Всех! Ты этого хочешь? Да?.. Ты мало страдала? Месть не принесет облегчения — она только добавит тебе новой боли. Не вылечит — добавит!

Энджи улыбнулась, взяла новую сигарету и задумчиво размяла ее.

— Ты тоже многого не знаешь, Берл, — сказала она, прикуривая от спички, а потом пристально наблюдая за ее корчами в маленьком желтом огоньке. — Например, что есть такая боль, от которой нет облегчения. Которая не лечится никак. Которую можно только выбить. Знаешь, чем, Берл? — Она положила голову на вытянутую по столу руку и посмотрела на Берла долгим внимательным взглядом. Зрачки снова увеличились, съев радужную зелень, и Берлу показалось, что он увидел отблески прежнего тусклого огня в их черной непроницаемой глубине. Энджи что-то прошептала, но настолько тихо, что он не услышал.

— Чем?

— Болью, — повторила она ненамного громче. — Настоящая боль вышибается только новой болью. А что такое настоящая боль, я тебе объяснить не смогу. Ты этого, слава Богу, не знаешь. Кто не испытал, не поймет. А тех, кто испытал, сразу видно… У них, Берл, тени такие в глазах… типа проблесков. Это она и есть, боль… булькает, сволочь, внутри, как лава.

Энджи помахала рукой, разгоняя дым, пренебрежительно фыркнула.

— Пожалуйста, не думай, что я преувеличиваю. Я слышала, вас обучают терпеть пытки, физическую боль и так далее… Но поверь, это все — чушь по сравнению с настоящей болью. Когда болит по-настоящему, то о физической боли мечтаешь как об избавлении. А почему? Да все потому же — настоящая боль не лечится, ее можно только выбить. Чем? — новой болью… Вот и все. Так что твое предупреждение меня не пугает. Скорее, наоборот.

Берл покачал головой. Он не ожидал такого ответа. По существу возразить было нечего. Его личный опыт убийцы, тяжелым грузом висящий у него на душе в течение многих лет, с лихвой уравновешивался ее опытом жертвы, неизмеримо более страшным. Она просто жила другой логикой, другой моралью, смотрела на мир другими глазами, сражалась по другим правилам. Его «плохо» было «хорошо» для нее, его боль оборачивалась для нее лекарством. Перед ним сидела гостья из другого мира, инопланетянка. Что тут можно было доказывать?

Он снова рубанул по столу ребром ладони, на этот раз уже не столь уверенно.

— Что ж… Если ты собираешься убивать людей в целях личной душевной профилактики…

— Они не люди! — перебила его Энджи. — Это крысы, огромная стая крыс, ползущая на нас на всех, и на тебя тоже. Это изуверские крысы — хуже всего, что только можно вообразить. — Она закрыла лицо руками, продолжила говорить сквозь них быстро и горячо. — Я пыталась забыть обо всем… Жила в Бирмингеме, ходила на курсы медсестер, закончила университет, защитила диссертацию по балканской литературе, пыталась жить как все нормальные люди… И не смогла, не смогла! Это преследует меня повсюду. Потом я познакомилась с одним человеком, сербом… ты его еще увидишь — и мы вернулись, этой весной. Дом был занят босняками, но я его выкупила. — Энджи горько усмехается. — Теперь он принадлежит моей семье по полному праву — деньги плачены. Не то что прежде. Вот только семьи не осталось, чтобы в нем жить.

— Энджи…