Босой

Лишь по лицу хромого пробежала тень. Он обратился с каким-то вопросом к своим товарищам, ему ответили, и он опять принялся собирать сухой хворост и обломки досок. Набрав порядочную кучу, раздул потухший было огонь и повесил над пламенем котелок с водой, бросив туда несколько больших комков цикория. Самый старый из немцев собрал на дне ранца пригоршню сахара и опустил его в черную жижу.

Пока разгорался огонь и в кипящем котелке варился цикорий, немцы сполоснули в дунайской воде свои серые жестяные кружки и вернулись в сарай; все пятеро, наполнив кружки, опускались на колени возле больных солдат и, приподняв им голову, подносили кружки к губам и давали отпить. Однорукий и другие болгары стояли в сторонке, голодными глазами наблюдая за этой процедурой. Немцы на них даже не взглянули.

– Эти немцы, наверно, считают нас виноватыми в том, что ваших земляков до такого непотребства довели… А в этом не нас винить надо, а наше начальство. В Болгарии-то голод. Нам и самим есть нечего. Дома семьи голодные остались. Чем тут тысячи оголодавших пленных накормишь? Этих мне приказали отвезти на родину. Вот я и привез. Ждал – появится кто-нибудь из ваших, заберет их, позаботится.

– Ты, болгарин, хорошо по-нашему говоришь. Жил, что ли, у нас?

– Нет, до этого дня бывать не приходилось.

– Значит, сам из румын?

– Да нет, сам-то болгарин, а вот старики из Румынии родом. Семья возле Плевны живет.

– Звать-то как?

– Михай Сперие-Вакэ.

– А дома у себя как разговариваете?

– То по-болгарски, то по-румынски, как язык повернется… Но больше по-румынски.

– А село ваше как называется?

– Мы его Гэурень называем, а болгары – Гаврено. В Болгарии много болгар вроде нас, которые по-румынски говорят.

– А я вот из тех румын, что в Румынии живут, а говорят по-болгарски, и нас тоже много таких. Меня вот Стоян Велчу зовут; сколько себя помню, родные возле Питешти проживали… Дома у нас обычно по-болгарски говорили. Такую привычку от стариков переняли…

Между болгарином Михаем Сперие-Вакэ и румыном Стояном Велчу завязывается разговор; говорят по-болгарски…

– В этом краю давно все племена перемешались… да ведь на каком бы языке ни говорить, все люди.

– Люди-то люди, а грыземся, как звери.

– И живем хуже птиц поднебесных.

– О птицах небесных господь бог заботится.

– А про нас вот забыл.

– Что поделаешь, война…

– Войну господа начинают…

– А мы на своих плечах выносим…

Пленные, лежащие под навесом сарая, как малые беспомощные дети, предоставили себя попечению немецких солдат. Хромой подбрасывает в костер хворост. От подвешенного над костром котелка вновь валит пар, это кипит цикорий, смешанный с перемолотым поджаренным ячменем, который отдаленно напоминает кофе.

– Ну, парни, пора отплывать, а то так и до вечера тут проторчим.

– Поехали, дядюшка Опришор.

Мы уже спустились на берег, и вдруг меня окликнули:

– Эй, парень с больной ногой, погоди!

Я обернулся. Один из пленных, с трудом приподнявшись на локте, просил меня подойти.

Я подошел.

– Это я тебя звал. Личность твоя мне вроде бы знакома. Ты случаем не из Омиды?

– Из Омиды.

– Тудора сын…

– Да.

– Дарие звать…

– Дарие.

– Стало быть, не ошибся я! Все к тебе приглядываюсь, как ты меня на спине с баржи вынес и сюда под навес перетащил. Вроде лицо знакомое… А вроде и нет, все сомнение брало…

Я разглядывал его восковое лицо, обросшее бородой, усы, брови, потухшие глаза. Не мог понять, кто это, как к нему обратиться. Он заметил мое недоумение. Попытался улыбнуться. Но улыбки не получилось.

– Вижу, не узнаешь. Переменился я за войну, да за то время, пока в лагере сидел…

– Стараюсь припомнить, да не могу…

– Драгомир я, младший сын Тэкицы Гэбуни из Мындры. Тебе двоюродный брат.

– Дядюшка Драгомир!..

Я погладил его руку с большими посиневшими ногтями. Руки были такие худые, что я не решился их пожать.

– Я и в самом деле так переменился, Дарие?

– Переменился, дядюшка Драгомир…

В последний раз я видел его года три назад, на его свадьбе. Тогда он был строен, как сосенка… Высокий… Крепкий… Глаза солнечно светились от полноты жизни. А теперь передо мной была кучка тряпья, под которым еще билось сердце…

– Все война… Лагерь… Не знаешь, как там у нас, в Мындре?.. А дома у меня… жена осталась… Сын… Когда я уходил, он еще грудь сосал…

Я ничего не знал о них. И соврал:

– Все здоровы, дядя Драгомир. Здоровы и ждут твоего возвращенья.

В остекленевших темных глазах на миг зажглась искорка света…

– Вот выздоровлю, Дарие, доберусь до дома…

– Обязательно, дядя Драгомир…

Надежда вдохнула в него бодрости. Но в лице не осталось ни кровинки, а если и осталось – то желтовато-белого цвета; такая кровь бывает у людей, умирающих после долгой болезни…

– Где вы в плен попали, дядюшка Драгомир?

– Возле Туртукая… Ужасная была бойня… Только горстка солдат уцелела… Меня в голову ранило… Зажила голова… Я еще поправлюсь… – На лице его выразилось вдруг удивление: – А ты чего здесь?

– В Бухарест еду.

– А когда назад?

Я соврал во второй раз:

– Через пару дней.

– И потом в Омиду?

– Да.