Босой

– Он теперь и рад бы продать землю, да уже нету. Бедняки, коли у кого и уцелел клок земли, отдают его почти задаром, лишь бы спастись от голодной смерти. Брюхо пощады не знает. Терпит, покуда терпеть можно, но, если ему ничего не подбрасывать, хотя бы для виду, недолго и ноги протянуть. Прежде тоже случалась засуха, но люди как-то выходили из положения. Тогда мироеды не все земли успели расхватать. Это теперь они расползлись, как лишай, ничего не упустят. Чем дальше, тем больше наглеют, никакой управы на них нет. Возьми хоть этого, из Бэнясы, – Герасие. Уж на что дряхлый старик – одной ногой в могиле, а туда же… И жена у него в преклонных летах. Для кого бы им жадничать? Детей у них – одна дочь. И ту выдали за полоумного Дрэкулю, что дослужился до префекта. Добра у Дрэкули – хоть отбавляй, все равно не убудет. Больше детей Герасие с женой не захотели – чтобы никто не нарушал тишины и покоя. Еще бы! От детей лишь неприятности. То заболеет, то, не дай бог, умрет. Но ведь дети – это и радость. У тебя на глазах они растут, встают дыбком и, наконец, учатся ходить как люди, на двух ногах, дорастают тебе до колен, потом все выше, сначала лепечут, а там уж слова выговаривают, понимать тебя начинают. Незаметно летит время, и вот они уже вымахали в рослых парней… Без детей зачем жить? Все равно что бесплодная яблоня, которую рубят под корень и пускают на дрова…

– Знавал я людей, жадных до богатства, но такого ненасытного, как наш помещик, не видывал, – высказывает свое мнение дядя Войку.

– На богачей ровно какая порча напала. Этой зимой они набросились на нас, как ястребы на падаль. За здорово живешь отобрали землю. Не упустили случая, чуть не догола раздели. Нагрели руки на голоде. На нашем труде нажились. Ни свет ни заря идешь к богачу на работу. А он тебе даже куска хлеба не вынесет, хоть бы у тебя живот от голода подвело. Все соки выжмет за целый-то день работы, от восхода до заката. Еще и после захода солнца задержит. Только и слышишь: «Эй, давай пошевеливайся, совсем немного осталось, совестно оставлять». Сам расхаживает, руки за спину, а ты пошевеливайся…

Дом наполнился дымом. Полыхивают две трубки. Братишки и сестренки уже улеглись. Я тру кулаком веки.

– Что с тобой, Дарие?

– Глаза режет, тятя…

– Ложился бы спать.

– Не хочется…

Мать латает рубашку. Рубашка рваная-рваная, не знаешь, с какого края подступиться…

– Когда Пэликэ с женой к нам ввалились, зло меня разобрало. Догадался, что без нужды по сугробам не потащились бы. Легко ли мне было от малого-то отрывать? Для того и землю продал, чтобы самому детей прокормить. Обратно землю не купишь. Скотину еще можно купить, а землю – попробуй-ка! Да и кто теперь скот покупает? Но потом подумал-подумал и сказал себе: пригоршня муки тебя все равно не спасет… Припомнилось мне, как в позапрошлом году, на третий день после того, как жена принесла ему пятого, Пэликэ насильно отправили в имение полковника Пьенару, в Секару, хлеб убирать. Захватил он с собой и жену, иначе бы не управиться. Младенец в траве лежит, есть хочет, от крика совсем зашелся, в рот мухи набились. А за спиной надсмотрщики с кнутами. Проезжал верхом приказчик Филип Писику – лицо от солнца под широкополой соломенной шляпой спрятал.

«Чья это тут лягушка в траве квакает?» – спрашивает.

«Моя, господин Филип, только это не лягушка, а девочка», – ответила Марица.

«А почему так верещит?»

«Потому, что ваши люди покормить не дают…»

«И правильно, что не дают. Спешить надо. Время не ждет. Пшеница, если вовремя не убрать, осыпаться может, от этого господину полковнику убыток».

«А дочка моя, значит, пусть погибает», – вмешался Пэликэ.

«Невелика беда, – отвечает Филип Писику. – Жена тебе другую родит через год… небось в порядке».

Не вытерпел издевки Думитру Пэликэ. Выругал сквозь зубы приказчика. А тому только того и надо было. Трижды перепоясал крестьянина кнутом. Рубцы у Пэликэ до самой смерти останутся.

– Свиреп этот Филип Писику. Нет в Секаре такого мужика, кого бы он кнутом не огрел.

– Гореть ему вечным огнем, – вырывается проклятие у мамы…

– И ему, и его хозяину, – прибавляет отцов брат. – Исподличались барские слуги, но сами баре и того подлее. Слуги перенимают повадки своих господ. Я как-то целую неделю возил на телеге пшеницу от Сайеле до Дуная, на баржу. А приказчик заплатил лишь за один день. Пожаловался я помещику. А тот ответил, что в споре между мной и приказчиком он поверит только приказчику, на него-де можно положиться, а на нас, босяков, нет, потому как у нас только о том и мысли, как бы его разорить…

«Пусть ваша правда, барин, – сказал я ему. – Но только мы по-прежнему бедны, а вы, как посмотрю, все такой же богатый. Вот и получается, что от нашей работы вы никак не обеднели».

«Ты из Омиды?»

«Из Омиды, барин, Войку мое имя…»

«Я так и думал. Все вы в Омиде зубастые, я вас знаю. Так вот, в моем имении вы никакой работы больше не получите. Меня обкрадываете, да еще и жалуетесь. Вон отсюда, чтобы духу твоего здесь больше не было!..»

Ушел я, что мне оставалось. А уж как хотелось треснуть ему палкой промеж глаз…