Босой

Брат берет лопату, идет во двор и роет яму. Потом бросает туда лемех. И закапывает. Присыпает сверху сухой землей и соломой, чтобы не было заметно.

– Послушай, отец, – доносится до меня мамин голос, – думаешь, ладно это вышло, с восстанием-то? Вот воротятся помещики с солдатами, тогда уж пощады не жди.

– Наверно, так и будет. Да можно ли было иначе? Все деревни поднялись – требовать землю. Нужно разом покончить с барами и их слугами, не то мы погибли. Видишь, сколько нас вокруг стола? А на столе уже пусто.

Вокруг стола нас человек десять, а то и двенадцать!.. Стол, правда, круглый, да больно мал – нам тесно. На середине стола – перевернутый круг мамалыги, мать ниткой разрезает ее на куски. Каждый берет себе кусочек. Мама ставит на стол глиняную миску с луковой похлебкой. Даже ложек у нас на всех не хватает. Мы с сестрой Евангелиной управляемся одной ложкой. Сначала хлебаю я и передаю ей, потом она и возвращает мне – попеременке, как говорится…

В селе есть и такие семьи, где одна ложка на восемь ртов. Так и передают ее друг дружке. Мы считаемся еще состоятельными. Целых пять ложек в хозяйстве…

– Неужто помещики так вот и позволят себя казнить? Ну перебьем мы, кого захватим, а как быть с теми, кто сбежал? Ведь они воротятся с солдатами.

– Я тоже думал об этом…

Отец мрачнее тучи. Он сегодня уже участвовал в бунте, завтра снова идти поджигать…

Ночь опустилась темная, душная.

– Ложись спать! Утро вечера мудренее.

Взрослые уходят спать. На улицах несут дозор крестьянские караулы. Никто, оказывается, не спит. То там, то тут слышен скрип дверей. Встревоженные люди выходят на улицу и вслушиваются – не раздастся ли какой подозрительный звук. Но ничего такого не слышно. Только изредка вспыхивают зарницы – горят усадьбы, горят помещичьи дворы.

Над миром распростерлось холодное, словно стеклянное небо, на котором высыпали звезды. Небо всматривается в людей тысячами тысяч горящих глаз.

У нас родня повсюду – даже на Дунае, вблизи устья Олта, где Олт впадает в Дунай, и в верховьях, до самой Слэвитешти. С придунайской родней мы видимся редко, чаще с теми, кто живет на Олте. По берегам Олта раскинулись рощи и леса.

Иногда по осени мы отправляемся в Олт, покупаем воз сучьев и везем домой. Покупаем не за деньги. Их у нас нет. Отец садится в телегу, я усаживаюсь рядом, и мы отправляемся в Сайеле. Проселочная дорога, покрытая мягкой пылью, бежит через сжатые поля, через заросли кукурузы… Наконец мы добираемся до Олта. Вечереет. Отец спрашивает у лесника:

– Не дашь ли воз сучьев?

– Может, и дам.

Мы разводим около телеги костер, греемся. Стоит прозрачная осень. Мы печем и едим кукурузу, запиваем водой, потом укладываемся спать. Мне отец советует спать в телеге. Боится, как бы я не простыл. Я укрываюсь одеялом. Отец устраивается поближе к костру. Натягивает на уши кэчулу, заворачивается в зипун и, выкурив пару-другую цигарок, засыпает. Волы, привязанные к телеге, опускаются на колени и тоже укладываются на ночь; я слышу, как они жуют…

Эту ночь мы проводим на опушке. В лесу, что нас обступил, свистит ветер. Перекликаются на своем языке птицы. Шумят высокие искривленные деревья, шелестит кустарник, где шныряют ящерицы и полевые мыши, ползают змеи.

Ночью лес живет своей настоящей жизнью. Мне кажется, будто в сгустившейся тьме я начинаю видеть другими глазами – глазами воображения. Настоящими глазами я вижу только небо, раскинувшееся над нами.

Уже светает. Я проснулся слишком рано. Меня разбудил лес. Разбудил своим гулом. Жухлая осенняя трава покрыта росой. Я ступаю по ней босыми ногами. Трава омывает их. Я провожу по траве руками. Трава споласкивает и руки. В небе, сначала туманном, затем желтом и, наконец, синем, голубеющем все ярче и ярче, всходит бодрое, умытое солнце, как будто, прежде чем взойти, где-то далеко, где ему положено всходить, оно прокатилось по траве и омыло росой свой круглый лик.

А вот и лесник с ружьем на плече. Верхом. Он знает отца. Показывает ему делянку.

– Вот, Тудор, повали эти деревья и очисть от веток. Все ветки, сколько срубишь, можешь грузить на свою телегу и бывай здоров!

– Благодарствую…

– Гуся помещику привез?

– Привез…

– Давай сюда…

Лесник забирает гуся и уезжает.

Отец, засучив рукава, принимается рубить деревья. Топор глубоко врезается в ствол. Далеко разлетаются ветки. Я отскакиваю в сторону, когда дерево всем своим длинным телом со стоном рушится наземь. Отец захватил топорик и для меня. Я усаживаюсь верхом на поваленное дерево и очищаю его от веток. Собираю их, отношу к телеге и сваливаю в кучу.

За этой работой проходит весь день.

Отец, перед тем как леснику уехать, попросил его:

– Послушай, Гицэ, заскочи к моему двоюродному брату Гэбуне, скажи, что я в лесу, пусть придет повидаться.

Двоюродный брат приходит с топором на плече. Он помогает отцу валить деревья. Они говорят о каких-то своих делах.

Дядя Тэкицэ Гэбуня расспрашивает отца о родных, которых он не видел долгие годы. Отец узнает новости о наших олтинских родственниках – кто умер, кто и на ком женился, сколько народилось детей.

– Йован тоже умер…