Босой

Пришлось Бузиликэ и Оанцэ обдирать собак, посыпать шкуры солью и развешивать их на веревках, чтоб сохли. Ободранные туши зарыли в землю… Однако на этом наши злоключения не кончились. Это было только начало.

Давно остановилась водяная мельница у плотины.

– Кто в селе умеет варить мыло? – спросил Бюргер.

– Любая баба умеет, – ответил примар.

Немцы привезли из города котлы, и мельница стала мыловаренным заводом. Крестьян обязали стаскивать связанных собак на мельницу и тут забивать их палками.

На такую кучу собак двух свежевателей оказалось мало – Бузиликэ и Оанцэ не управлялись с работой.

– Каждый пусть сам приводит, убивает и свежует своих собак, – последовал новый приказ.

Теперь весь прибрежный луг запестрел просоленными собачьими шкурами, растянутыми на солнце для просушки. Под котлами постоянно поддерживают огонь. Бурлят котлы, варится собачий жир пополам с золой и щелоком. Работают на мыловарне женщины из нашего села вместе с детьми, варят для немцев собачье мыло и… клянут их на чем свет стоит.

– Коли уж до того дошли, что собачье мыло понадобилось, значит, вскорости и собачье мясо жрать начнут… Скоро немцам конец…

Домой в Германию немцы отправляют яйца целыми ящиками. Пустые промежутки засыпают зерном – в каждый ящик плошку пшеницы.

– Должно, голод у них там.

– Значит, вот-вот войну проиграют.

– А вы, господин супрефект, вместе с немцами уйдете?

– Уходить? С какой стати? Немцы здесь навечно останутся…

И все-таки спеси у супрефекта поубавилось. Поколебалась в нем былая уверенность в победе немцев. Сам он, конечно, помалкивает. Но крестьяне чуют, что душа у него не на месте.

Вся долина Кэлмэцуя провоняла варевом из собачьего мяса. Упакованное в ящики мыло едет в Германию. За вагонами тянется смрадный запах…

Есть в селе женщины, которые словно забыли и думать о своих мужьях, угнанных далеко-далеко.

Многие месяцы прошли с того дня, как объявили мобилизацию.

С передовой к нам сюда уже не идут письма. И за линию фронта письма тоже не перешлешь.

Время от времени до нас доходят известия, что сражения не прерываются ни на один день, а в газетах сообщают, что в Молдове солдаты гибнут еще и от тифа.

Хорошо, что я не поехал в Молдову!

– Небось соскучилась по мужу, Иляна?

– Соскучилась, дядя Нае, а что толку?

– Хочешь, загляну к тебе вечерком, потолкуем?

– Загляни.

Сначала в пересудах трепали только одно имя, а затем другое, третье – и пошло, и пошло.

Митра, жена Михалаке Гаджу, ходит хмурая-хмурая.

– Не зайти ли к тебе вечерком, а, Митра?

– Лучше и не пробуй, Симион, собак спущу.

Мы с Туртурикэ идем мимо ее двора. Тетя Митра стоит у забора.

– Куда, Дарие, путь держишь?

– К Мэнойу.

– На обратном пути стукни, дружок, в ворота.

– Мы вдвоем с Туртурикэ будем.

– Вот оба и постучите, ладно?

Мэнойу живут на северной окраине села. Сам Мэнойу ушел на фронт. На фронте и старший сын. Дома осталась только его слепая жена и три дочери…

У Мэнойу мы болтаем с дочерьми, дурачимся.

Успехом пользуются только парни постарше, мы лишь поглядываем да хорохоримся.

Возвращаясь, стучим в ворота Митры. Повторять не приходится.

– Я здесь, дружок… Заходите во двор.

Она распахивает калитку и хватает нас за руки. Ведет на сеновал.

Вдруг тетя Митра обнимает меня… Мы падаем вниз, словно с высокой горы… И проваливаемся в пропасть…

Я поднимаюсь качаясь, словно пьяный. После меня валится в пропасть Туртурикэ.

– Завтра вечером опять приходите.

– Придем и завтра.

– И других приводите.

Мы уходим, и щеки у нас полыхают со стыда, со стыда и ничего другого…

Сени в нашем доме разгородили стенкой из пайянты. Окна и двери прорезал мой дядя Преда – у нас его не любят, дядя отчаянный болтун и враль. Врет он безбожно, но зато работает славно. Прошло немного дней – и комната для Иона готова. И кровать тоже.

В нашем доме назревает скандал.

Разразился он в предпасхальную ночь.

Ждать, когда зазвонят ко всенощной, не приходится – колокола с церкви давно сняты. Поэтому мы легли спать пораньше и к одиннадцати уже проснулись. Зажигаем лампу, ополаскиваем лица и одеваемся во все лучшее, что есть. Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы облупим их и съедим во дворе церкви после причастия.

Все проснулись, умылись и оделись.

Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.

– Вы что, не пойдете в церковь? – спрашивает мама.

Брат Ион заспанным голосом отвечает:

– Нет, мама, не пойдем.

– Почему это не пойдете? Хотите, чтоб мы вам пасху домой принесли?

Брат, накинув кожух, выходит на порог.

– Нет, мама, пасху приносить не надо. Мы с Линой не будем причащаться.

Мама не возьмет в толк, что такое он говорит.

– Как это не будете?

– Так, не будем.

– Это что еще за разговоры?

– Мы стали адвентистами.

– С каких пор?

– Да давно уже…

Мама опускает голову.

Мы идем в церковь. Отец шутит:

– Вот не знал, что у меня в доме язычники завелись.

Новость оставила его равнодушным…

Поп Бульбук по-прежнему не разговаривает с нами. Любить он нас не любит, однако как-то предложил отцу мировую. Случилось это четыре года назад.