Бостонцы

Было ли странное поведение Верены в тот день подтверждением того, что в их деятельности не было никакого смысла, что мир – всего лишь одна большая ловушка или трюк, постоянными жертвами которого являются женщины? Говорила ли она себе, что их уязвимость является не только прискорбной, но и отвратительной – отвратительной ввиду предопределённой судьбой слабости перед мужской настойчивостью? Спрашивала ли она себя о том, почему должна положить свою жизнь на спасение пола, который совсем не хочет быть спасённым, который отрицает правду даже после того, как эта правда коснётся его и очистит? Это загадки, в которые я не должен углубляться, размышления, которых я не касаюсь: нам достаточно знать, что вся человеческая история никогда не казалась ей такой бесплодной и неблагодарной, как в то роковое утро. Её глаза останавливались на шлюпках вдалеке, и иногда она думала о том, что, возможно, в одной из них Верена плывёт навстречу своей судьбе. Она была далека от того, чтобы умолять её вернуться назад, но почти мечтала, чтобы Верена могла плыть вечно, чтобы она никогда не увидела её снова, никогда не пережила подробностей ещё более ужасного отчуждения. Олив снова и снова в своих мыслях переживала последние два года своей жизни. Она знала, как благородна и прекрасна её цель, но на какой же иллюзии она была воздвигнута! Любая мысль об этом снова лишала её сил. Теперь перед ней была реальность и прекрасные безразличные небеса, которые освещали своим самодовольным сиянием всё вокруг. Реальность заключалась в том, что Верена всегда значила для неё больше, чем она для Верены, и что эта одарённая природой девушка была увлечена их общим делом лишь потому, что не было ничего, что бы захватило её больше. Её талант, талант, которому суждено было свершить столько чудес, ничего не значил для неё. Она готова была в любой момент оставить его, так же легко, как закрыть крышку пианино, и не возвращаться к нему месяцами. Только для Олив он значил всё. Верена поддавалась её призывам и следовала её целям лишь потому, что она была полна сочувствия и молода, богата и своенравна. Но это была лишь тепличная лояльность, поверхностная страсть, и потому чувство, выросшее изнутри, без труда погубило этот порыв. Задавалась ли Олив вопросом, была ли её подруга на протяжении многих месяцев пусть невольной, но в то же время крайне искусной притворщицей? Здесь я снова должен признать, что не могу дать ответ. Несомненно лишь то, что она полностью отдалась грёзам, которые могли развеять туман и неопределённость жизни. Такие часы прояснения бывают у каждого мужчины и каждой женщины хотя бы однажды, когда они могут видеть прошлое в свете настоящего, могут видеть суть произошедших событий. Как будто столбы с указателями на перекрёстках жизни всплывают в памяти промчавшегося мимо них незадачливого путника. Вся прошедшая жизнь вдруг становится схематичной и ясной, с её ошибками, неверными наблюдениями, с её глупой и обманчивой географией. Они вдруг понимают всё, как поняла Олив, но, как правило, не страдают так, как страдала она. Чувство разочарования жгло её огнём изнутри, и великолепные видения будущего, которое представлялось ей прежде, теперь скрыла пелена скорби, и она могла лишь ронять медленные, тихие слёзы, которые падали одна за другой, нисколько не облегчая её боль и не избавляя от страхов. Она думала о бесконечных беседах с Вереной, о клятвах, которыми они обменялись, об их упорных занятиях, их многообещающей работе, о предстоящем признании их заслуг, о зимних ночах под лампой, когда они были так взволнованы картинами будущего, такими ясными и возвышенными, какие только могут найти прибежище в паре человеческих сердец. Трагедия такого падения после такого взлёта нашла выход только в невнятном скорбном бормотании бедной девушки, пока она продолжала, изредка останавливаясь, свои никем не замеченные блуждания.