Босжира

Вскоре я получил новый и обильный материал для размышлений в том же духе. Я нашел Романа с Виталием на краю чинка и в течение трех дней перемещался вместе с ними: сначала мы колесили по Босжире, затем отправились в Долину замков. Наши перемещения определялись фотографическими интересами Виталия. А его интересовали исключительно зрелищные виды — и главным образом на восходе или закате. Пространственно-временные промежутки между этими моментами были ему безразличны. Как безразлична была и кроющаяся в этих промежутках реальность (возможно, мне следовало бы закавычить это слово) фотографируемых им пейзажей — реальность геологическая, биологическая, историческая и человеческая. Наши поездки представляли собой поиски нужных точек для съемки, которые были намечены Виталием заранее, по снимкам, найденным в сети, и слово «съемка» подходило к этой процедуре как нельзя более кстати. Когда-то, на заре истории фотографии, эта техника воспринималась некоторыми как своего рода отшелушивание верхнего слоя вещей (такого суеверного взгляда придерживался, если верить Надару, Бальзак). Наиболее архаичная концепция медиума оказалась самой точной: картинка словно отделялась от реальности, пейзаж снимался с места, как снимают одежду с тела. Виталий показал мне некоторые из своих предыдущих работ — зрелищные, сверхдетализированные цифровые фотографии ландшафтов США и Исландии, доведенные до нужной кондиции с помощью фотошопа. Это было своего рода производство и одновременно потребление пейзажа как образа, более интенсивного, чем реальность, оставшаяся за кадром, сведенная к своему числовому эквиваленту — количеству часов или километров, разделяющих визуальные аттракционы. Известные теории вроде общества зрелищ, или тотальной симуляции, или утраты ауры вследствие технической репродуцируемости — идеи, которые всегда оставались для меня абстракциями, имеющими реальность скорее теоретическую, нежели фактическую, вдруг обрели поразительную наглядность.

Конечно, я немного сгущаю краски. У Виталия были и другие интересы — но удивительным образом они соответствовали основному впечатлению. Так, я выяснил, что он — глава филиала крупной компании — прошел «базовый» курс посвящения в каком-то тибетском монастыре. Религия тоже превратилась в потребительский товар, «духовность» в стиле нью-эйдж, расфасованную в разном объеме по зависимости от потребностей клиентов.

Своего рода кульминацией этих впечатлений стал момент, когда Виталий — дело было в Долине замков — запустил дрон: закрепленная на нем видеокамера в высоком разрешении показала вид местности, расположенной неподалеку, но практически недоступной, по крайней мере для человека без альпинистского снаряжения и соответствующих навыков (момент, когда дрон по велению пульта управления вернулся к месту отправки и завис в нескольких метрах от земли, на фоне голых скал, напоминал цитату из какого-нибудь фантастического фильма). Было в этой видеотрансляции нечто сродни порнографии.

Но так ли я отличался от этого фотографа? Разве не снимал я те же виды и с тех же точек, что и он? Разве не перемещался от одного пункта к другому, заполняя промежутки между ними высокомерной рефлексией наподобие приведенной выше, но чаще — обычной невнятной мешаниной из обрывков фраз, воспоминаний, предвкушений? Разве не были мои собственные путешествия охотой за фотографическими трофеями, производством-потреблением образов, постепенным изничтожением вещей путем снятия с них одного слоя за другим? Пусть я предпочитал другой стиль охоты и был вооружен старомодным оружием в виде пленочной камеры, есть ли тут принципиальная разница?

У меня нет окончательного ответа на этот вопрос. Лично я склонен думать, что есть. На чем основано мое мнение? На самой малости — на упомянутых выше боли в плечах, долгих переходах и нежданных-негаданных встречах. В тот день, когда я шел вдоль чинка Устюрта, чтобы присоединиться к Роману с Виталием, я думал также о том, что великое противостояние между китчем с его ложными заверениями и авангардом с его разоблачительной (совсем не обязательно с критическими намерениями — скорее даже наоборот) правдой игнорирует третью возможность — скромную лазейку, слишком узкую для целого общества, но доступную для отдельных его членов, к которым, вероятно, принадлежу я сам. Речь идет о консервативном сопротивлении прогрессу, попытке — неизбежно половинчатой и в конечном счете наверняка провальной — проживать пространство и время в полном объеме, реконструировать исчезающую географию своими скромными силами, тем более что в мире все еще есть места, позволяющие воплотить эту затею — испытать нечто пусть отдаленно похожее на то, что испытывали путешественники прошлых веков. Ими двигали корыстные побуждения — сначала жажда золота, позднее знания. Мной движет жажда образов. Но сами по себе, вне времени и расстояния, они ничего не стоят.